Письмо к другу - Кирилл Олегович Елистратов

тишина. Однако есть определенное продвижение в письме. В ящиках моего стола скопились рукописи с короткими рассказами, едва очерченными образами персонажей, обрывками разговоров, которые я написал, подчиняясь загадочному внутреннему импульсу. На днях я вытащил их, отряхнул от пыли, внимательно перечитал и ясно увидел, что эти отрывки ложатся в линию моего романа. Оказывается, все это время я писал кусками один и тот же текст. Постепенно сшиваю написанные отрывки в единое целое, и замочная скважина сменятся щелью приоткрытой двери.

На прошлой неделе в школе случилось странное происшествие. Мы разбирали «Капитанскую дочку», и я с удивлением заметил, что один из трех учеников, слушающих меня, делает в тетради какие-то заметки. После урока я подозвал его и вежливо спросил о его записях. Он молча вытащил тоненькую тетрадь из старого кожаного портфеля (портфель был весь в заплатках) и показал мне последнюю исписанную страницу. На ней он женским аккуратным почерком выписал фамилии персонажей романа Пушкина и кратко, но с необычайной скрупулёзностью охарактеризовал каждого героя. Я был поражен и только собрался побеседовать с юным литературоведом, как вдруг он прошептал: «Я и сам умею», вытащил из внутреннего кармана пиджака белый конверт, бросил его на стол и выбежал из класса.

Миша Скворцов перевелся в школу №12, где я работаю последние пять лет, в сентябре нынешнего года. Это была его тетрадь и его конверт с подписью: «Сергею Ивановичу от Миши». В конверте оказались сложенные вдвое тетрадные листы со стихами. О самих стихах позже. Скажу лишь, что они чудесные! В любой школе есть девчонка или парень, которые сидят в столовой в самом углу и увлеченно читают книгу в мягкой обложке, изредка прихлебывая суп из тарелки. Эти одиночки не интересуются разговорами на большой перемене, не ищут компании. Они живут в реальном мире по необходимости, в томительном ожидании спасительного шелеста страниц между пальцами. Я был отрешенным книжным фанатиком в юные годы, а в нашей школе таким фанатиком является Скворцов. «Приключения Тома Сойера», «Двенадцать стульев», «Дети капитана Гранта» – вот книги, которые Скворцов не выпускает из рук. Однажды я зашел в кабинет биологии во время урока, чтобы передать журнал биологичке (Это демоническая женщина: беззубая старуха с треугольным горбом, она ужасно смешно шепелявит, носит шерстяной жилет даже теплым летом и квакает в свой коричневый платок. Наверное, именно ее описывал Достоевский.) и увидел, что Скворцов прячет роман Жюля Верна под партой, не обращая внимания на рассуждения старухи о теории Дарвина. Миша поймал мой любопытный взгляд и выронил книгу, у бедного мальчика задрожали коленки. Я не сказал ни слова и вышел, никогда не любил треклятую биологию.

Миша – скромный мальчишка. Пиджачок и рубашку он застегивает на все пуговицы, туфли начищает обувным кремом до блеска. На его бледном, почти болезненном лице проглядывается отпечаток подросткового одиночества. Одиночество это со временем полностью подчиняет человека себе, зарождаясь еще в школьное время, жадно набрасывается на человеческую душу, пожирает ее изнутри и вызывает мучительное привыкание, которое с возрастом становится непреодолимым. Скворцов бережно относится к школьным принадлежностям и особенно к книгам. На его парте лежит один карандаш, одна ручка и тетрадь в серой обложке. Миша любит писать карандашом, иногда рисует какие-то эскизы на обратной стороне тетрадки. Он боится отвечать на уроке. Как мне это знакомо! По глазам мальчика (у Миши карие глаза, которые никогда не улыбаются) я вижу, что верный ответ ему известен. А он ни слова не произнесет, молчит, смотрит в одну точку, втянув шею и обхватив себя руками.

Скворцов влюбился в Ленку Апатову, Афродиту нашего класса. В сентябре он начал тайком подкладывать ей в пенал бумажки со стихами. Ленка прочитает, скомкает и выбросит. А Скворцов после того, как все уйдут из класса, достает из мусорки эти бумажные комочки и прячет в карман. Ленке это со временем надоело, и она стала выбрасывать Мишины стихи, не прочитывая. Скворцов не сдавался и продолжал докучать Апатовой своими признаниями. Вчера был сдвоенный урок – русский язык и литература. После русского Миша дождался, когда Ленка выбежит из класса с подругами, и украдкой подложил очередную бумажку в ее пенал. Он вышел в рекреацию подышать воздухом перед уроком, чтобы не видеть, как Ленка равнодушно комкает стихи, воспевающие ее красоту, и швыряет их в ведро. Не представляю, что Миша почувствовал, когда услышал, как Ленка читает его любовные четверостишия вслух перед классом. Разъяренный, взбешенный, он забежал в кабинет. Его лицо исказилось гримасой боли и страшного гнева, он начал задыхаться и покраснел, в глазах от напряжения лопались сосуды. Миша вырвал бумажку из рук Ленки, распахнул окно, выкинул в него свой стих, залез на подоконник и устремил взгляд вниз на улицу.

– Ненавижу! Ненавижу вас всех! И за что?! Теперь они тоже знают и будут смотреть и смеяться! Они выжгут меня глазами!

Он кричал до хрипоты и смотрел на дорогу перед зданием школы. Я вскочил из-за стола и подбежал к подоконнику. Дети замерли и боялись пошевелится.

– Не подходите, Сергей Иванович! Все равно брошусь, не спасете! Вы меня один понимаете. Не мешайте, не приближайтесь, а то прыгну!

– Стой, Скворцов. Успокойся, не дури. Четвертый этаж – ты не разобьешься, а калекой на всю жизнь останешься.

– А я вниз головой прыгну, оттирать долго будут – мыслей у меня там много, и они всё стучатся и стучатся, спать не дают. А тут сиганул – и нет головы, разлетелись мыслишки! Нет человека – и проблем нет!

От волнения у меня застучали зубы, кожа похолодела и покрылась мурашками. Сказал первую банальность, которая взбрела в голову:

– Побойся Бога Скворцов, это же грех страшный! О родителях подумай!

Меня всего трясло, я не знал, что еще сказать. Я пытался незаметно приближаться к подоконнику во время нашего разговора, но Скворцов все видел и на каждый шаг отвечал топаньем по оконной раме: «Еще шажочек и полечу!»

– А нет никакого Бога, Сергей Иванович! Неужели вы до сих пор не поняли? Объяснить невозможно, но я самой кожей чувствую, что его нет. А уж если его нет, то и жить нам незачем. Ползаем по земле, влюбляемся во всякую бессердечную тварь и судим только по лицу, по рукам, по плечам… В душу совсем не заглядываем! Смотрим лишь на обертку! А с родителями я и двух слов не произношу дома! Они меня не знают. Поплачут три дня для приличия, пожалуются соседям и заведут кота, чтобы место не пропадало!

Я посмотрел на Апатову и одними