Российский колокол, 2016 № 1-2 - Журнал Российский колокол

«Валгалла слов! Опора и отрада…»

Валгалла слов! Опора и отрада,Но как писать, когда земля дрожит,И правда расшибается о правду…Под страшный скрежет литосферных плит.

Когда страна, выламывая плечи,Как эпилептик бьётся о порог,И всех превыше таинство картечи,И пахнет кровью каждый эпилог.

Тогда, устав от пушечного боя,От холода и лязга колесниц,Возьмешь людей и выкуешь героев,Бронзоволицых пленников страниц.

Чтоб не старели, чтоб всегда горели,Живые звенья фабульной цепи,Чтоб прорастали серые шинелиВ заснеженной украинской степи.

Укором, назиданием, примером,Лекарством от духовной немоты,Вставали юнкера и офицеры,Бессмертные, поскольку смертен ты.

И волчий век вот-вот тебя размажет,Но, может статься, самый главный, тотРаскурит трубку и кому-то скажет:«Булгакова нэ троньте. Пусть живёт».

И ты продолжишь городу и мируЗаписки из отложенной петли,И будет нехорошая квартира,И будет МХАТ, и будет Массолит.

И жизни соль, и небо над Москвою,И суета, и будничность вещей,И зори, что кровавые подбоиНа белом прокураторском плаще.

Далеко тьма, теперь лишь только в прозе,И перед сном порою вспомнишь ты,Как завязавший о последней дозе,Из шомполов сложенные кресты.

И вдруг увидишь, словно дым котельной,Великая в грядущем темнота!И этот строй разреженный, но цельный,И есть в строю свободные места!

«Катился поезд в сторону Вяземы…»

Катился поезд в сторону Вяземы.Плескалось в брюшке жидкое винцо.Мелькали в ряд болота, глиноземы,И пахло малосольным огурцом.Тут кто-то торговал в проходе торфом,Там кто-то кипятильник продавал.Подумал я: а как сейчас на Корфу?И тут же мысль пустую оборвал.И, может быть, смиренье привечая,А может, просто так, ни почему,Господь послал мне поле иван-чаяВ невероятном розовом дыму!И я глядел и пристально и нежно,В душе лелея русскую черту —За темнотой и грубостью кромешнойВеликую увидеть красоту.

Хурма

Горит огонь в оранжевой хурме,Как в сердце непокорном и мятежном,Которое всегда не в такт живёт.Все время врозь, наружу, на отлёт.Ни в небе, ни в земле, а как-то междуЧеканных строк Великого письма,Где скалы слов и звезды многоточий,Желанный, но непрошеный подстрочник,Растет хурма. И значит – сгинет тьма!И кладезей откроются затворы,Сладчайший сок Заветного точа.Мне все подвластно! Радость и печаль.Создать дворец или разрушить город,Являть себя в воде или огне…Но я молчу, утрачивая ясность.Незрелой истины нечаянная вязкостьОскоминой сковала горло мне,А та другая, что всегда одна,Как встарь, осталась не изречена.

Ничего святого

Сегодня, я вижу, особенно дерзок твой рот,Ты куришь сигары и пьешь обжигающий брют,Послушай, далеко-далеко в пустыне идетСлепой одинокий верблюд.

Ему от природы даны два высоких горбаИ крепкие ноги, чтоб мерить пустые пески,А здесь воскресенье, за окнами дождь и Арбат,И хмурое небо оттенка сердечной тоски.

И ты не поймешь, отчего же случайная связьПриносит порою такую ужасную боль,А там над пустыней созвездий арабская вязь,И глазом Шайтана восходит кровавый Альголь.

Но старый верблюд не увидит величья небес.Он чует лишь воду и змей, и сухие кусты,Как ты, обольщая бандитов и пьяных повес,Торгуешь собою, не зная своей красоты.

Пусть память поэта простит небольшой плагиат,Но вдруг ты очнешься от тягостных сладких забав.Ты плачешь? Послушай, далеко-далеко на озере ЧадИзысканный бродит жираф.

Когда он шагнёт…

Лицо за стеклом, человек неизвестныйСтоит, ожидая минуты уместной,Когда остановится поезд, и онС досужей толпою шагнёт на перрон.

Потом все по плану, обычно и гладко,Направо ступеньки, Кольцо, пересадка.В извечном кружении спины и лица,И это лицо среди лиц растворится.

Но что-то такое в его ожиданье.Жуком в янтаре замерло мирозданье,Как хищник в засаде застыло и ждёт,Когда он шагнёт, когда он шагнёт.

А поезд к перрону всё ближе и ближе,Но время нависло скалою недвижной,И сколько столетий на счёт упадёт,Пока он шагнёт, пока он шагнёт?

В экстазе с плебеем сольётся патриций,И нищенка станет избранницей принца.Состарится феникс и вновь оживёт,Когда он шагнёт, когда он шагнёт.

Рассыплются горы, поднимутся реки,И пятна Луны изгладятся навеки.Отправится в путь антарктический лёд.Когда он шагнёт, когда он шагнёт.

Зрачок сингулярности в сердце квазара,Вращенье галактик и рев динозавров,И самая первая книги строка —Не ляжет, не будет, не станет, пока…

Такой же, как все, ни плохой, ни хороший,Один из толпы, человечек творожный,Не медля особенно и не спеша,Привычный в грядущее сделает шаг!

«Скажи мне, что творится, Азазель?..»

Скажи мне, что творится, Азазель?Как там Москва? Какие нынче нравы?Мессир, в Москве весна, звенит капель.Народ скорбит и плачет по Варавве.

А что же друг мой Иудейский цзар?Я слышал, он явился наконец-то.Владыка, у царя плохой пиар.Погиб безвестно где-то под Донецком.

Отрадно слышать. Что же нам тогда,Остаться здесь или явиться лично?Мой господин, какая в том нужда?Они без вас справляются отлично.

И дьявол, развалясь у очага,Поправит душ горящие поленья,А над Москвой весна и облака,И еле слышный шепот искупленья.

РавноДетствие[1]

Равноудаленность от рождения и конца,Полустанок. Вечное Бологое жизни.Хочется выйти оглядеться. Что там впереди?Но поезд уже гудит, раскрашивая тишину.Вот-вот соскользну с линии перегиба,Точно мартовский снег с крыши.Тише, тише. Слышите? Лист падает на струну.

Бульвар

У стволов непроглядная умбра теней,Синий бархат небесного фрака.И, наставив рога ятаганной луне,Лист каштана на грудь опустился ко мнеПятипалый, как след волколака.

Парк так темен, так тягостно влажен и пуст,А бульвар за оградой так ярок,Видит бог, я сегодня туда проберусьМежду строк. И бульвара испробую вкусС ароматом антоновских яблок!

И пускай полицейский терзает свисток,Пусть бежит расторопная стража.Нынче ночью Земля совершает виток,И осенний бульвар, точно цирк шапито,Точно сцена на эллинской чаше.

Время дорого. Сладостью спелых плодовЯ скорее спешу насладиться,Ведь стеклянные пальцы ночных холодовУже делят сюжеты на «после» и «до»,Незаметно листая страницы.

Круговороты

На границе света тень ажурна,Словно берег, морем иссеченный.Листья липы сбрасывают в урну…Возле остановки «Дом учёных».

В этот вечер, теплый непристойно,В этом свете персиково-нежномОт перронов всей ПервопрестольнойПоезда уходят к побережью.

Памятник суровый, бородатый,Вечно остающийся на месте,Строго смотрит, как спешат куда-тоБелые курортные семейства.

В суете досужего народаИстукан недвижен и священен.Он-то знает: в каждом из уходовВызревает семя возвращенья.

Я в теньке сижу себе ленивоНа краю Пречистенской агоры,Вместе с влагой разливного пиваВ горло опрокидывая город.

А потом вразвалочку по парку,Мимо сонной тяжести собора,И метро «Кропоткинского» арка,Словно древний змей Уороборос.

Вход и выход равно совместила,Распахнув стеклянные ворота,Чтобы мы, подобные светилу,Делали свои круговороты.

Тюремщик

Зачем мне этот пламенный напор,Оправа моисеева куста.Я знаю, чем неистовей костёр,Тем гуще и чернее темнота.

Страшусь его, держу его внутри,Заветных слов креплю тугую вязь,Но всякий раз шепчу ему: «Гори»,К стене темницы тихо прислонясь.

А он ревёт и бьётся в тенетах,И цепи рвёт, оковами звеня,Струится в кровотоках-желобахБурлящая субстанция огня.

Опять я заключу ее в фиал,Прозрачный, как полярная вода,И повлеку дорогой между скал,Который раз спускаясь в города.

Потребен людям жар моей души.Он хворых от болезней исцелит,Заплоты льда на реках сокрушит,Над хлябями проводит корабли.

И буду я увенчан и любим,Как бог, дарящий таинство огня,И станет праздник, и курений дым,И в храмах песнопенья в честь меня.

Но, отвергая жертвенный елей,Скажу жрецам, явившимся ко мне:«Я лишь тюремщик ярости своей,Вы полюбили отблеск на стене».

Белый стих