Хохочущие куклы (сборник) - Татьяна Дагович

Изо всех сил девочка ударила по двери сапогом, но внутри не расслышали. Вытерев варежкой внезапно наполнившийся нос, застучала и руками, и ногами. Родители ничего не слышали, потому что ругались из-за нее. Посмотрела вверх, на далекий звонок. Перестав хныкать и пыхтеть, напряглась свернутой пружиной, подпрыгнула… Со второй попытки ей удалось дотянуться до кнопки, и раздалось короткое чужое «бзззынннь». Замерла, сопя в шарф. Приблизилось тяжелое шарканье тапочек, дверь с незнакомым скрипом отворилась. На пороге стояла соседка, баба Рая, в зеленой кофте и буро-золотом платке. Шепот льющейся воды стал громче, а ссорящиеся голоса оборвались, словно их вспугнул посторонний звонок.

– А где мама? – спросила девочка, заливаясь потом под шубой и кофтами. От стыда, что позвонила не в ту дверь.

– Ты чего эта тута делаешь? – строго удивилась баба Рая, за которой темнела чужая интересная квартира, коридор, весь заложенный коврами и ковриками. Запах старья.

– Я… дверь я пере… перепутала.

– Иди, иди. Спокойной ночи. Чавой эт ночью трезвонить.

Девочка убежала на лестницу, скорей. За спиной бубнила баба Рая, заползая обратно к себе, закрываясь: «Одинцтый час, дети шлендрыют у них сами, ни в какие ворота…»

Дверь и вправду была не та. Посмотрела с лестницы – совсем другого зеленого цвета, и площадка не та, незнакомая совсем. Должно быть, выше ее квартиры, потому что те, внизу, – все привычные двери. Летом каждый день туда-сюда мимо них бегала. А вот те, что выше, – о тех девочка ничего не знала и не была там, они странные. Быстро-быстро растерев смешанные с соплями слезы мохнатым рукавом, побежала вниз. Пальцы в варежках не справлялись с петлями шубы, еще немножко оставалось до того, чтобы задохнуться от жары. Как же долго она поднималась – теперь спускается, и всё незнакомые и незнакомые двери. Жуками поползли по лбу струйки горячего пота. Бросилась к своей двери, но это не та, хоть с виду их дверь: на этой только глазка нет, а у них глазок всегда был, чтоб не открывать опасным людям. Соседняя дверь тоже не подходила. Еще вниз. Все лестничные площадки одинаковые, такие привычные: лампочки в углах, двери; и всякий раз сбивалась, принимая знакомую на вид чужую дверь за свою, потому что всю жизнь ходила мимо них и смотрела на них, привыкла к ним. Даже стучала и звонила, если, как у некоторых, звонок был сделан низко. Ей открывали заспанные соседи. Извинившись (потому что изо всех сил старалась хорошо себя вести), она уходила. В глубине души девочка надеялась уже не найти свой дом, а попросить кого-то из взрослых провести ее к родителям, но, как только перед ней выплывали помятые лица в высоте дверного проема, стеснительность побеждала панику, и она отступала, ни о чем не прося, кусая дрожащие губы.

Потом девочка спустилась вниз, к почтовым ящикам, вышла на крыльцо, решив, что, наверно, мама по-прежнему сидит на том же месте и ждет. Мороз ударил по намокшему в шубе телу, по размазанным слезам. Она присела на скамейку и немножко отдышалась после бега по чужим квартирам. Звезды сочились светом неподвижно и низко, сквозь прозрачные шары переплетенных веток, которые медленно раскачивались на длинных стволах в безветрии.

«Вот и хорошо, и не надо будет эти руки каждый раз мыть».

Девочка вспоминала, что еще нехорошего делала мама, и надувала щеки, переполненные обидой. Чтобы мыли голову щипким шампунем! Поднимали в садик каждый раз в темноте! А есть кислющий борщ с плавающими волосами капусты. Читать проклятущие буквы, которые никак не соединяются между собой, остаются отдельными! А мама, которая заставляла читать, раз крикнула: «Совсем ты, что ли, тупая!» «Пу-у-у-ух», – сказала девочка, выпуская изо рта обиду, набухшую раскаленным шаром, как звезда из горячего газа. И она увидела небо в виде гигантской кухонной плиты, беспорядочно усеянной миллионом включенных конфорок раскаленного газа, которые отсюда кажутся такими маленькими, потому что очень далеко.

* * *

Выплакавшись, она вздыхает и поднимается с крыльца, мимолетно глянув на распухшие звезды – как сыпь на воспаленном небе, входит в подъезд, неторопливо преодолевает за ступенью ступень так долго-долго, что цель подъема теряет смысл. В конце пути она оказывается у затертой зеленой двери и коротко, но сильно нажимает на кнопку звонка.

Открывает мужчина. В темноте кажется, что он не слишком изменился с их последней прогулки и беседы о сущности звезд, но взгляд иной. Входя, она поспешно разматывает шарф и бросает у зеркала, боковым зрением уловив свой быстрый профиль. Он подходит к ней, и какое-то время они смотрят друг на друга. Две высокие темные человеческие фигуры в зеркале. На кухне хлещет из крана вода – она, выбегая, не закрыла. Нужно пойти закрутить кран. Они приникают друг к другу, прижимаются… и – разряд. Энергия противостояния израсходована. Напряжение снято. А дальше – привычные складки, впадины и выступы, еще дальше – родной запах, в котором нервы расслабляются, организмы покачиваются, убаюкиваются и оседают, продолжая стоять только находя опору друг в друге.

– Ну что? Всё в порядке? – спрашивает он.

Она молча кивает и видит в зеркале, какие они оба взрослые и нелепые в этой позе. Дыхание становится ровнее, с успокоением. Обида изжита. Она осторожно высвобождается из его рук, проходит в комнату и садится на диван. Он заходит следом.

– Где ты была?

– Гуляла. Вспоминала детство.

– Не делай так больше. Ты видела, сколько у тебя неотвеченных на мобилке?

– Пойди закрути кран. Ты знаешь, как мы тогда в кино сходили, я звук забыла включить.

– Что с завтра? Мы едем? Или мне позвонить и отменить всё?

– Куда едем?

– Не издевайся, куда…

– А, ну да, да. Прости, я с этим… Совсем перестала думать о санатории. На море, конечно едем, я так давно хотела… – Она поглядела на развороченную сумку посреди комнаты. – Надо собираться. Поздно.

– Послушай, если не хочешь, мы никуда не поедем. Без обид, я серьезно.

– Давай не будем опять выяснять отношения. Всё, всё. Я вернулась, я извиняюсь и заочно принимаю твои извинения. Хватит. У нас все хорошо.

– Уверена?

– Уверена, уверена. Так… – Она скользнула на пол, устроилась возле сумки, поджав ноги. – Принеси умывальные принадлежности.

– Там будет все наверняка.

– Знаю я, что там будет, – жидкость для мытья посуды. И туалетной бумаги отмотай, нам еще в поезде ехать.

Люстра темна, поэтому окно – как светящийся квадрат, Малевич навыворот, а в нем – мутные призраки фонарей, распатланные увеличенные кроны. В этом бледном свете более или менее различимы матовый прямоугольник телевизора, черная ваза, левая сторона шкафчика. Та же часть комнаты, где диван и стол, остается неразличимой. Она сжимает руками виски и старается сосредоточиться, сообразить, что должна взять с собой. Но в апатичном сознании только одно крутится: «Билеты, документы, карточка. Билеты». Перепроверяет: паспорта лежат на месте; наличные, банковские карточки, билеты, путевки – во внутреннем кармане. Под окном паркуется машина. Фары вытягивают тень от люстры, раскручивают ее вокруг провода и стирают, погаснув. Она рефлекторно поднимает глаза к потолку и сразу опускает, ничего не заметив. Поразмыслив, уходит в спальню, к шкафу, снимает с плечиков длинную красную юбку, складывает бережно и кладет в сумку. Красную юбку не с чем будет надеть, но остальные вещи надоели, пусть лежат дома.

Возвращается муж, несет зубные щетки, туалетную бумагу. На кухне вода так и льется – крана он не закрутил.

Она растягивается на полу – на ум больше ничего не приходит, значит, больше ничего не нужно. Шум машин за окном стих, значит, пора спать.

В постели муж попробовал притянуть ее к себе, но она вывернулась. «Не надо, спать страшно хочу. Завтра вставать ни свет ни заря». По потолку продолжали проходить тени с улицы.

Она впала в полусон, крепко заснуть мешала боязнь проспать. Время от времени приоткрывала глаза и вертела в руках мобильный, рассматривая часы на дисплее. Муж ровно дышал рядом, его тонкие красивые веки укрывали глаза, длинные ресницы лежали темной дугой, лицо, спокойное и неподвижное, напоминало лицо римской статуи, копии с греческого оригинала. Белая простыня фосфоресцировала в сумраке.

В полусне мысли перепутывались с ветками деревьев, тревоги разбухали. Ей казалось, что комната тяжело дышит, расширяется и сокращается мышцами, и духота в комнате то сгущается, то разряжается. Был момент, когда она почему-то полностью проснулась и догадалась, что именно мешает ей заснуть. Муж как раз поднес спящую ладонь к щеке, дернул, будто хотел согнать с лица насекомое, и пробормотал невнятные слова. Заметила, что лоб его блестит от пота. Стерла пот, он недовольно перевернулся на бок и скрутился зародышем, оставив блаженные полосы на месте глаз нераскрытыми. Тогда сердито затрясла его голову. «А-а… что случилось?» – «Послушай, как же мы можем быть женаты, если мы кровные родственники, если ты мой дядя?» – «Спи!» Он снова лег на спину, моментально заснул. На совершенном лице вздрагивали только ноздри, пропуская воздух. Как чудесно смотреть на него спящего! Днем он не казался таким красивым, потому что мимика не оставляла лицо в покое. Прямой нос, правильно сложенные губы, светящиеся внутренним светом. «Все равно мы уедем, уедем, – решила она в утешение, – так далеко, где нас никто не будет слышать». И снова увязла в дыхании стен, в беспрерывном сокращении квадратной диафрагмы. Наверху что-то происходило. Кто-то скреб потолок. На кухне шумно лилась вода. Она скулила под душной тяжестью, в надежде, что муж проснется, но его сон невозможно было нарушить.