Как я стал режиссером - Сергей Эйзенштейн

Убить!

Уничтожить!

Не знаю, из таких ли же рыцарских мотивов или из таких же недодуманных мыслей, но этот благороднейший порыв к убийству, достойный Раскольникова, бродил не только в моей голове.

Кругом шел безудержный гул на ту же тему уничтожения искусства: ликвидацией центрального его признака -- образа -- материалом и документом; смысла его--беспредметностью;

органики его -- конструкцией; само существование его -- отменой и заменой практическим, реальным жизнеперестроением без посредства фикций и басен.

Людей разного склада, разного багажа, разных мотивов на общей платформе практической ненависти к "искусству" объединяет ЛЕФ.

Но что может сделать мальчишка, сам еще даже не вскочивший на подножку экспресса художественного творчества, сколько бы он ни орал фальцетом ломающегося голоса против общественного института, узаконенного столетиями,-- против искусства?!

И выползает мысль.

Сперва -- овладеть,

потом -- уничтожить.

Познать тайны искусства.

Сорвать с него покров тайны.

Овладеть им.

Стать мастером.

Потом сорвать с него маску,

изобличить, разбить!

И вот начинается новая фаза взаимоотношений: убийца начинает заигрывать с жертвой,

втираться в доверие,

пристально всматриваться и изучать ее.

Так подсматривает преступник расписание дня своей жертвы,

так изучает привычные пути ее и переходы,

отмечает ее привычки,

места остановок,

привычные адреса.

Наконец заговаривает с намеченной жертвой,

сближается с ней,

вступает даже в известную задушевность.

И тайком поглаживает сталь стилета, отрезвляясь холодом его лезвия от того, чтобы самому случайно не уверовать в эту дружбу.

Итак, мы ходим с искусством друг вокруг друга...

Оно -- окружая и опутывая меня богатством своего очарования,

я -- втихомолку поглаживая стилет.

Стилетом в нашем случае служит скальпель анализа.

При ближайшем рассмотрении развенчанная богиня "в ожидании последнего акта", в условиях "переходного времени" может быть небесполезна для "общего дела".

Носить корону она не достойна,

но почему бы ей не мыть пока что полы?

Как-никак, воздейственность искусством -- все же данность.

А молодому пролетарскому государству для выполнения неотложных задач нужно бесконечно много воздействия на сердца и умы.

Когда-то я изучал математику,-

как будто зря (хотя и пригодилось в дальнейшем, чего я тогда, однако, не предполагал).

Когда-то я зубрил японские иероглифы...

тоже как будто зря.

(Пользы от них я тогда не очень еще видел; что есть разные системы мышления вообще, я тогда усмотрел, но никак не думал, что это мне для чего-нибудь пригодится!)

Ну что же, вызубрим и изучим еще и метод искусства!!

Тут имеется хоть то преимущество, что самый период зубрежки может приносить еще и непосредственную пользу.

Итак, опять за книжки и тетради... Лабораторные анализы и эпюры... Таблица Менделеева и законы Гей-Люссака и Бойля -- Мариотта в области искусства!

Но тут -- вовсе непредвиденные обстоятельства.

Молодой инженер приступает к делу

и страшно теряется.

На каждые три строчки теоретического приближения к сердцевине сущности его новой знакомой -- теории искусства -- прекрасная незнакомка несет ему по семь покрывал тайны!

Это же океан кисеи!

Прямо -- модель от Пакэна!

А известно, что никакой меч не способен разрубить пуховую подушку. Напрямик не прорубишься сквозь этот океан кисеи, каким бы двуручным мечом в него ни врубаться!

Пуховую подушку разрезает только остро отточенный, закругленный восточный ятаган характерным движением руки искушенного Салладина или Солимана.

В лоб не взять!

Кривизна ятагана -- символ длинного обходного пути, которым придется подбираться к расчленению тайн, скрытых под морем кисеи.

Ну что ж! Мы еще молоды. Время терпит. А у нас все впереди...

Кругом бурлит великолепная творческая напряженность двадцатых годов.

Она разбегается безумием молодых побегов сумасшедшей выдумки, бредовых затей, безудержной смелости.

И все это в бешеном желании выразить каким-то новым путем, каким-то новым образом переживаемое.

Упоение эпохой родит, наперекор декларации, вопреки изгнанному термину "творчество" (замененному словом "работа"), назло "конструкции" (желающей своими костлявыми конечностями задушить "образ") -- один творческий (именно творческий) продукт за другим.

Искусство и его потенциальный убийца пока что совместно уживаются в творческом процессе в неповторимой и незабываемой атмосфере двадцатых -двадцать пятых годов.

Однако убийца не забывает хвататься за стилет. Как сказано, стилет в нашем случае -- это скальпель анализа.

За дело научной разработки тайн и секретов, не забудем, берется молодой инженер.

Из всяких пройденных им дисциплин он усвоил то первое положение, что, собственно, научным подход становится с того момента, когда область исследования приобретает единицу намерения.

Итак, в поиски за единицей измерения воздействия в искусстве!

Наука знает "ионы", "электроны", "нейтроны".

Пусть у искусства будут -- "аттракционы"!

Из производственных процессов перекочевал в обиходную речь технический термин для обозначения сборки машин, водопроводных труб, станков,

красивое слово "монтаж", обозначающее -- сборку.

Слово если еще и не модное, но потенциально имеющее все данные стать ходким. Ну что же!

Пусть же сочетание единиц воздействия в одно целое получит это двойственное полупроизводственное, полумюзик-холльное обозначение, вобрав в себя оба эти слова!

Оба они из недр урбанизма, а все мы в те годы были ужасно урбанистичны. '

Так родится термин "монтаж аттракционов";

Если бы я больше знал о Павлове в то время, я назвал бы теорию монтажа аттракционов "теорией художественных раздражителей".

Интересно напомнить, что тут выдвигался в качестве решающего элемента зритель и, исходя из этого, делалась первая попытка организации воздействия и приведения всех разновидностей воздействия на зрителя как бы к одному знаменателю (независимо от области и измерения, к которым оно принадлежит). Это помогло в дальнейшем и по линии предосознания особенностей звукового кино и окончательно определилось в теории вертикального монтажа.

Так началась "двуединая" деятельность моя в искусстве, все время соединявшая творческую работу и аналитическую:

то комментируя произведение анализом, то проверяя на нем результаты тех или иных теоретических предположений.

В отношении осознавания особенностей метода искусства обе эти разновидности мне дали одинаково. И для меня, собственно, это самое главное, как ни приятны были успехи и горестны неудачи!

Над "сводом" данных, извлеченных мною из моей практики, я тружусь вот уже много лет, но об этом в другое время и в другом месте.

Однако что же сталось с самим смертоубийственным намерением?

Жертва оказалась хитрее убийцы; в то время как убийца полагал, что "охаживает" свою жертву, сама жертва увлекла своего палача.

Увлекла, вовлекла, захватила и на достаточно длительный период времени поглотила его.

Желая "на. время" побыть художником, я влез с головой в так называемое художественное творчество, и только изредка уже не соблазняемая королева, а неумолимая моя повелительница, "жестокий деспот мой" -- искусство дает мне на день-два убежать к письменному столу записать две-три мыслишки касательно его таинственной природы.

В работе над "Потемкиным" мы вкусили действительный творческий пафос. Ну, а человеку, единожды вкусившему от подлинно творческого экстаза, из этой деятельности в области искусства, вероятнее всего, не вылезти никогда!