Против лирики - Мария Степанова

Оно – вовнутрь, вода – на голову,

Размачивая чувство голода,

Давя излюбленный газон.

Конечно, ноги промочу.

Потом, в тазу себя стирая,

Растрепанная и сырая,

Мурлычу или бормочу.

Похоже, в свежее переобули

Глаза, набитые весной несрочной.

Перегибаясь, буркнешь «гули-гули», —

И веет дух над костию височной.

* * *

Рыбицей стеклянной, голубою.

То ее ты под воду подставишь,

Чтобы набухала, почернела,

То ее на солнышке подвесишь,

Чтобы колыхалась, отражая.

Иль зароешь в ямку земляную,

И тогда тебя я не миную.

Жалко было мне солнцестоянья

И небес пятнистых и рябых,

Что уже не хочется сандалий

Или платьиц грубых и любых.

Принесите горы полотенец!

Вот сейчас себя из ванны выну,

И, как новорожденный младенец,

Буду непотребна и невинна.

* * *

На холод – что в омут: морочить нутро!

Как хлебные крошки – за окна, в рассаду.

Клюет и грохочет гроза у метро.

Из дома – как в яму – проветрить досаду.

Ах, страшен и лаком ночной светофор,

То выблеснет алым, то подзеленит,

И что-то гудит у него в сердцевине,

Когда прохожу, запахнув дождевик.

Я за угол, за угол, в страха середку,

Чтоб сердце щетинилось и зависало,

Чтоб зрение вывернулось наизнанку

И это, как сводку, внутри записало.

* * *

Как скачут на излете конь и всадник,

Не в силах брать высокие барьеры,

Я выхожу в подспудный палисадник

Пожаловаться на твои манеры.

Покуда, друг, ты расставляешь шашки,

Я думаю о том, что, вероятно,

И темные под небесами пташки

При ближнем взгляде неприятны.

Как свесясь с подоконника в больнице:

На что бы мне инакое польститься?

* * *

Собираюсь уснуть – и висят надо лбом

Ваши, розовы, лица, как фотоальбом,

Разлетевшийся к ночи толпой комарья,

И от вашей любви я сама не своя.

Как бы нравились мне вы отдельно, вразмен,

Будто каждый – со львиною мордой кольцо,

Красовались на пальцах головки в размер,

Узнаваемые в лицо.

Чтоб на пальце любом – с ноготок голова

Уронила слезу, говорила слова,

Улыбалась бы мне приглянуться

Отражением с чайного блюдца.

Чтобы кудри вились, чтобы вас баловать,

А когда надоест – повернуть

Примелькавшимся ликом – ладони вовнутрь,

Или снять, подарить, задевать.

Чтоб глядели глазами из правой руки

Говорящие, ангельские перстеньки.

* * *

В малом зеркальце – и посмотреть противно

На немилые черты.

Лучше мы его закрасим или спрячем,

Чтобы вовсе не глядеть —

На тебя ли, на себя.

Если же придется отражаться, —

Сыпать пудрою на бледное лицо,

Опрокинутое, как во гробе.

* * *

Как на блошином рынке тряпку счастливу,

Вдруг себя обнаружишь – ах, хороша!

То растянусь, то сожмусь я аккордеоном,

То побегу, то рыдаю, – умею все!

И разлетишься, не зная, чем бы потрафить,

Схватишь – роняешь, сядешь – и снова вскочишь,

Да и стоишь, как царский дуб за решеткой,

Ах, междустрастья в сладостном промежутке.

* * *

Буду нынче маме я звонить.

Ей в Германии туманной

Глаз уставший вскроют, как ларец,

И хрусталик уместят стеклянный.

Чем подменят зрение потертое?

Близкое исправят на далекое,

Так что птицы полетят подробные,

А подол знакомый расплывется.

Вот сижу и тайно примеряю,

Как себя осваивает взгляд,

Где зрачок нечеловеческий вживляют,

Будто лифт и лестницу роднят.

* * *

Как рабыню-туземку уводят в полон,

Удивляясь на кожу и кольца в носу,

Так на проданной даче – немилые люльки

И похабные женки гуляют в саду.

Не пойду, подкрадяся, за забор заглядеть,

Чьи там пятки мелькают и музыка хлещет,

Чтоб ее, как раскаявшийся обольститель,

Не хватать за рукав, и ступени-перила

Не тянуть, причитая, к губам.

* * *

Были б деньги, покупала бы одне

Я с духами махонькие скляницы,

Нюхом чуяла, которая приглянется,

Ворковала бы над ней

Не за тем, чтоб капельную жидкость

За уши втирать, а чтобы тело,

Мелко дергаясь, как под коленом жилка,

От дремучей жадности лютело.

* * *

Еда на цвет творожна и мясна,

На ощупь вроде доли несвоей:

Сперва заманчива и неясна,

Но беженцем ютится на столе.

Зачем лечу, как щука на блесну,

На всякую нелестную покупку,

И зажимаю денежку в плюсну.

И, распустясь, одергиваю юбку?

Аж до дому еще не добредя,

На ближней лавке развернуть искомое,

Поморщиться, едва ли разглядя,

И вежливо нести, как насекомое.

* * *

Как голову – в торбу с овсом ли, в ушат,

Простуда недлинная тонет в ушах,

И, как ни гнушаюся этими шорами,

И в горле царапает, и ноет в коленках.

Себя ли не бросить, как мокрый платок,

И лишь любоваться, как платья повисли,

В которых могла б отводить локоток,

Теперь для души от души ненавистный.

Как рыхлую грядку, вздымая кровать,

Огромным початком сырым и бессонным,

В горячей перчатке лежать-упревать

С целебной таблеткой во рту огорченном.

* * *

Как бы ни лить дождю, виден вокзала кров,

Дремлющих бабок ряд, смятых ромашек сноп;

Свечи горят в цветах, стеклянных во коробах;

Тучные барышни переминаются.

Синие вон размыты огни, долгий гремит состав,

Темный бредет солдат. – Чуя свободу,

Сладко мне разминать некий души сустав,

Как попрошайка, к тебе жаться и кланяться.

* * *

На перилах, вынесенных в ельник,

В ветках налетевших, при луне,

Захмелевшее жужжит охвостье,

Кровопийствуя по всей моей длине.

Что ли, я как лампочка горю?

Или просто я хозяин хлебосольный:

Этих тварей досыта кормлю

И беседой потчую застольной.

* * *

Грелку лирой на живот кладу

И полеживаю в одеялах,

Будто драгоценности краду

Или документы потеряла.

Лестно поутру не подниматься,

Псом ворочаться во конуре

И вполгорла, нежно откликаться

Бульканью в резиновом нутре.

* * *

Синенькой с пламенем – ах, красота! —

Ткани купила бы на сарафан,

Зная: вовек не сошью, и, едва надоест,

Первой же гостье отдам в первые руки.

Сколько кружавчиков мне на передник

Чудных нашила подруга!

Рыбу ли чистить в таком? Знаю, смутясь:

Крошки смести со стола – и то неудобно.

Разве на стенку повесить, и, сидя, глядеть,

Ждать, кто раньше устанет, глаз ли, узор.

Сумку едину желаю из кожи свиной —

Пазуху жаркую для жалобной жизни.

Часть вторая

О льве и медведе

Лев в пустыне, медведь в берлоге.

Лев при гриве, медведь в малине.

Лев из царей, медведь из чащи

Встретились на дороге.

Лев кружится, как подсолнух.

Лев ревет в полях просторных.

А медведь пригорком бурым выпятил башку

И сидит как рыболов на бережку.

Лев и бесится, и вьется, а медведь молчит

И внутри его гармоника ворчит.

О бледности

Так она бледнела, что ни утро,

Будто воду из нее лакали,

И сидела на балконе утло,

Подпирая щеки кулаками.

Цвет с нее слезал, как позолота:

То над глазом грянет, то в предплечье,

И ее водили на заводы —

Подрумянить у плавильной печи.

Вылиняв, она стянула платье

И распалась на шнурки и прутья.

О воде

Там страшные есть адмиралы.

Матросы составили круг

И смотрят, как зреют кораллы

На пальцах раскинутых рук.

Суставы в щитках перламутра

И в клетке щебечут грудной

Крылатые рыбки-амуры.

И мягко песчаное дно.

Чуть фосфором вспыхнут сигналы

В прослоенных влагой снастях,

Матросы бегут в арсеналы

И дудки без звука свистят.

Подводные флоты в пучине

Послушно встают на места

И лодочку в моря морщине

Подхватывают под борта.

Распущена, витиевата,

Врачиха из пансионата

Спускается свысока —

Как снег на лицо моряка.

И это в бездонную бочку

Волны погружает зубец

Эскадре желанную дочку,

Уловленную, наконец.

О толстухе

Толстуха сидит над ручьем,

Молодыми ногами суча,

Сияя крахмальным бельем,

Разогретым кивая плечом,

Ждет королевича.

Как далеко до деревни!

Как на припеке темно…

Нависая, деревья

Стрекочут веретеном.

В корзине наливка, бутыль молока,

Козий сыр и белый хлеб.

До рассвета от старого жениха

Толстуха пряталась в хлев.

И ветхое кружево – завесить лицо,

Когда на мизинец натянут кольцо.

Она не вернется домой!

Она налегке, без поклажи.

Когда же

Раздастся условленный свист?

Отстиранных юбок висят паруса,