Параметры риска - Леонид Репин

Тихо бормочет приемник. Зеленоватый глазок подсветки шкалы, словно ночничок, выхватывает из тьмы лицо дежурного. Кажется, это Володя Степанов.

Я вытаскиваю из-под спальника руку и, нашарив фонарик, мигаю три раза. Через секунду три коротких белых вспышки отвечают мне. Все нормально! "Курс?" — негромко спрашиваю я. На воде даже тихий голос разносится далеко. "210!" Закатываю рукав свитера и, постучав по корпусу наручного компаса, замираю. Фосфоресцирующая стрелка лениво скользит вдоль циферблата и замирает на цифре 210. Точно! Я снова зарываюсь в одеяла.

Заворочался во сне Ромашкин. Поднял голову настороженно: "Что?!" — "Спи, все нормально". Рухнул обратно, заснул тут же. Пытаюсь задремать и я, но ничего не выходит, лезут разные мысли, воспоминания. Доносится тихое постукивание, неясные голоса. На контрольном — пересменка.

Счастливцы! Утром их всех ждет горячая вермишель, щедро сдобренная тушенкой! Чай! Сухари! Одно слово — «контрольщики»! Как это ни неприятно (а кому доставляет удовольствие открывать в себе дурные черты?), но дней пять назад я впервые поймал себя на том, что во мне поселилось устойчивое раздражение, даже озлобление, направленное на «контролыциков». Умом я понимаю; без «фоновой» группы нельзя, ведь надо с чем-то сравнивать изменения, происходящие в организме голодающих, да и страховать их. Но…

И потом каждый знал, на что шел, даже диету выбирал себе сам. Винить некого. Я это понимаю. Я. Но не мой желудок. Ему наплевать на высокие материи. Он требует свои положенные 350 калорий в сутки. Он так устроен, наш орган пищеварения. И даже тонны прекрасного морского воздуха, о котором так любят поговорить курортники, не заменят ему кусочка хлеба. И никуда от этого не деться! А осознавать, что кто-то в это время, находясь в 20 метрах от тебя, может себя ни в чем не ограничивать…

Слабым утешением нам служит сознание того, что есть «счастливцы», находящиеся в еще более худшем положении.

ПСНщики! Питаются они там на плоту специального назначения витаминизированной карамелью, за что мы их иногда обзываем «карамелыциками». На сутки каждому положено по 21 конфете, или, если переводить на вес, — 100 граммов, общая калорийность одного пайка, рассчитанного на 10 суток, составляет 3500 калорий, то есть ровно столько, сколько умеренно питающийся человек потребляет в сутки.

Согласитесь, перспектива безрадостная. К тому же уже на третьи-четвертые сутки эти конфетки застревают в глотке. Если б вы видели их глаза, наблюдающие за нашими "пищевыми вакханалиями", вы бы поняли всю меру их страданий. Ведь мы, НАЗовики (неприкосновенный аварийный запас), съедали в один присест — страшно подумать! — почти 35 граммов шоколада, полторы галеты, кусочек сахара и 50 граммов мясной тушенки!

Но об этом я не могу вскользь. Это достойно отдельной главы.

Голодовка

Обеды первой десятидневки! О них надо бы написать стихами, стихи переложить на музыку, и полученное произведение исполнить силами сводного хора пищевых работников. Они достойны этого. Но, увы, я вынужден обходиться только листом тетради и ручкой. А это трудно хотя бы потому, что в радиусе пятисот шагов от моего дома находятся две столовые, а под ухом урчит холодильник.

Мне трудно представить, как это происходило тогда, но начиналось все, это уж точно, с крика: "Контрольщики! Воду давайте!"

Через «какие-то» два-три часа вахтенный контрольщиков, демонстрируя чудеса эквилибристики, передает на наш плот скороварку с четырьмя литрами горячей воды. ПСНщики зорко наблюдают за дележом и сразу же забирают свою порцию, плотно задраивают вход, чтобы "вид жующих физиономий не травмировал нервную систему". Там, в полной изоляции, они ожесточенно грызут свои конфеты.

У нас дело обстоит сложнее. Я осторожно разворачиваю раскисшую на солнце плитку шоколада и на глазок обламываю третью ее часть. "Эх, — решительно произносит Карпай. — Я сегодня съем два кусочка сахара. Ведь осталось восемь дней, значит, один лишний!" — "Не переедай", — обеспокоенно говорит ему Матвеев.

Дальше едим молча, прислушиваясь к уже почти забытым ощущениям. Оказывается, это огромное удовольствие — жевать. Двигать челюстями, размалывать, растирать кусочки пищи, ощущая ее вкус. Как мог я раньше торопливо заглатывать завтраки и обеды, спеша из-за стола? Безумец! Чего лишал себя!

Отламываю уголок галеты, секунду рассматриваю его и отправляю в рот. Удивительно, какие сложные вкусовые гаммы рождает этот махонький кусочек… Я наслаждаюсь, зажмуриваю глаза, мну его языком, до бесконечности оттягивая печальный момент исчезновения галеты изо рта. Я дожевываю свою пайку, и чем меньше остается еды, тем дольше я ее мусолю, тем длиннее паузы отдыха между порциями.

Но всему приходит конец, кроме разве аппетита. "Постоянно чувствую желудок, какой он стал сморщенный, холодный, маленький". Так на пятые сутки эксперимента написал в своем дневнике Сергей Кромаренко.

За два дня до конца голодовки сильнейший приступ рвоты свалил Юру Гладышева, затем Игоря Селютина. Возник вопрос об их выходе из эксперимента. Но оставалось только двое суток. Только сорок восемь часов. И ребята отказались.

Последние сутки оказались самыми тяжелыми. Прошли они уже на судне "Академик Державин", доставившем нас в Астрахань для клинических медицинских обследований.

Матросы, рассмотрев нас повнимательней, всплесну ли руками и потащили из «заначек» съестные припасы. Они ловили нас в полутемных коридорах, поджидали на палубах, притискивали к фальшбортам и совали в руки продукты, от одного вида которых мы истекали слюной, как бездомные псы, попавшие на полковую кухню.

Мы отказывались. Мы лепетали что-то невнятное о чистоте эксперимента и силе научных идей. А потом долго волчьими глазами следили за удаляющимися кусками мяса или булкой. Ночью мы ожесточенно пережевывали воздух и часто двигали руками, в которых были зажаты воображаемые ложки.

Разгадка таких странных телодвижений была проста: на камбузе варился борщ, и наше по-звериному обострившееся чутье не могло пропустить это событие мимо. Случайно забредший ночью на верхнюю палубу матрос при виде этой картины — пять человек одинаково во сне глотающих и дергающихся — испуганно вскрикнул и опрометью бросился в трюм.

Через несколько минут он вернулся с огромным рыбьим балыком под мышкой. Он шмыгал носом и просил съесть хоть ломтик, так как после того, что он увидел, ему кусок в горло не полезет, а заступать на вахту голодным он не может. Просил пожалеть его… Но мы были непреклонны.

Потом Астрахань, полусуточные обследования и долгожданное обжорство, которое чуть не сорвалось из-за того, что сразу много есть — нельзя. Да и просто трудно: желудок отвык от работы, для которой он предназначен! Были шумные, многолюдные улицы. Был покой, который не надо отвоевывать каждую минуту у стихии. Была обычная сухопутная жизнь. Даже 7-11 килограммов, потерянных "во имя науки", не омрачали нашего настроения.