Камень соблазна - Николя Бюри

Я любил незнакомых мне людей, чужестранцев, появлявшихся в базарные дни, купцов из Северных стран с их резким говором, бродячих акробатов и песенников, но больше всего удовольствия я испытывал, когда, глядя на опустевшую площадь, издалека замечал одинокого прохожего. Мне нравилось угадывать его путь. Я слушал стук его одиноких шагов, шелест его одежды, раздуваемой ветром. Один из тех неутомимых путников, кому судьба даровала особую милость: вся рыночная площадь каким-то чудесным образом становилась его достоянием. И я провожал его взглядом, запоминал его черты, восторгался его независимой походкой, тем, как он уверенно шел в загадочном направлении. Спина его была моей целью. Я растворялся в нем, пытался продолжать его путешествие.

Если мой кузен хотел всего лишь изменить свое положение, я хотел постичь Бога. Его рука создавала тварей. Его недреманное око следило за ними. Все боялись Его приговора. Но каким образом Бог выносил его? Епископы назначали цену индульгенций. Следовательно, существовало некое несоизмеримое знание, которое я должен был приобрести. В основе моего поиска лежал преследовавший меня вопрос. Имела ли Жанна Ковен право попасть в рай?

Я разделял желание Ги покинуть Нуайон, но планы на будущее у нас были разные.

Я всегда молился сосредоточенно, замерев и не шевеля губами; только движения век отмеряли ритм мысленно произносимых мной слов. Чаще всего время для благочестия приходилось на после полудня; но в этот раз яростные вопли нарушили мое благоговейное настроение.

Я медленно, нехотя поднял голову – последним из троих. Вот так, в одно мгновение, суета не могла вытеснить молитву. По крайней мере, у меня. Я приходил к Богу с почтением и страхом. При первых же криках Антуан и Ги бросились к окну. Я подошел не спеша, возможно, потому, что, как утверждал мой отец, был труслив. Ну или, по крайней мере, очень осмотрителен. Во всяком случае, я всегда сторонился грубых игр, которые любили сверстники, а особенно Ги, исполнявший роль то моего покровителя, то притеснителя. Но я не пожалел, что меня прервали. Зрелище того стоило.

Перебранку затеяли две ватаги. Монастырские послушники и соборные клирики. Они орали во всю глотку, выясняя, кто из них, монахи или секулярные клирики, владели подлинным зубом Господа Иисуса Христа. Я знал, с каким почтением, с каким благоговением в городе относились к этой реликвии, которая, как мне казалось, выделяла Нуайон среди всех прочих христианских городов. Но два зуба! Над этим стоило задуматься. Я сказал Ги и брату, что один из двух, без сомнения, должен быть фальшивым. Ги спросил почему, ведь если Христос пустился в путь, имея все зубы, в Нуайоне вполне могло храниться два зуба.

– Христианский мир велик, у Иисуса зубов было не больше, чем у тебя. Меня удивляет, каким образом два зуба разными путями попали из Иерусалима в Нуайон, – совершенно серьезно ответил я.

Свара, поглотившая внимание всех, кто находился в комнате, продолжалась.

– Да у тебя гнилой пенек твоей шлюхи-мамаши, ослиная ты задница! Настоящий зуб Спасителя – вот он! – ревел разъяренный монах, потрясая ларчиком со стеклянными стенками.

– Враль! Вот он, зуб, который Христос потерял, когда дошел до святого Нуайона! – вопил клирик и тоже потрясал крошечным реликварием, где лежал зуб.

– Клянусь волосами святого Элуа, получи, Сатана! – взревел монах, лягнув противника и попав ему в мошонку.

И началась бешеная пляска ног, сутан, рук, четок, коленей и кулаков, сопровождавшаяся звериными воплями и неизвестными мне словами, напоминавшая побоище обезумевших базарных торговок. Противники свились в клубок, откуда брызгала кровь, вылетали сопли и зубы. Ги хохотал и громко подбадривал дерущихся. Поддерживал клириков против своего отца, отметил я, внезапно напуганный мыслью, что окажусь причастным к делу, от которого попахивало ересью. Я тут же попытался заставить замолчать своего неуемного кузена, который, отчаянно ругаясь, радовался столь неожиданному повороту религиозной жизни.

В комнату ворвался Жерар Ковен. Раздавая пинки, он захлопнул окно и поставил нас на колени.

Под его присмотром мы добрых полчаса читали молитвы девятого часа, и все это время Ги прыскал от смеха, особенно когда я просил его замолчать.

В Боге я черпал силу, позволявшую мне ощущать себя выше окружавших меня несовершенных домочадцев. И сносить отцовские оплеухи.

Я проник в комнату, где работал Жерар. Она занимала первый этаж. Стены, заставленные товарами, товары, подвешенные к потолку; не видно ни дюйма каменной стены, а в полумраке проглядывают смутные очертания всевозможных предметов.

Все это Жерар закупал заранее, оптом, чтобы увеличить прибыль, и всегда вовремя. Мех для капюшонов он брал в дни больших облав на лис и волков, когда те начинали слишком активно опустошать стада. Когда какой-нибудь ремесленник умирал, не оставив наследника, он скупал все оставшиеся после него изделия, что бы тот ни изготовлял. Он холил товары, обеспечивал им долгую жизнь, нередко вкладывал деньги в многолетнее хранение. Вокруг на удивление приятно пахло воском и мыльным корнем.

Где-то в глубине, за множеством разнообразных вещей, маячило световое пятно. Контора Жерара казалась игрушечным ларцом. Я подошел к лаковому ларчику из дуба – богато обставленной комнатке, расположенной на возвышении в четыре ступеньки. Жерар позвал меня поговорить о бенефициях. Ему удалось сосредоточить в своих руках изрядное число доходных должностей, что возбуждало неприязнь и ревность многих. Синдик соборного капитула, фискальный прокурор, любимец епископа Анжеста, он был искушен во всякого рода судебных тяжбах. Так что вряд ли кто-нибудь намеревался оспаривать полученные им привилегии. Но меня это нисколько не радовало. Я ограждал себя от мрачного отца, сражавшегося со сменявшими друг друга врагами и погруженного в вечные подсчеты нанесенных ударов и полученных в результате преимуществ.

Жерар пригласил меня подняться по ступеням к нему в контору. Я вошел с опаской, как всегда, когда находился вблизи отцовских дел. Страх, внушаемый отцом, чрезмерно подавлял представителей рода человеческого, к углубленному познанию коих я стремился. Поэтому я вполуха слушал, как отец важно рассуждал о будущих доходах. Я даже готов был согласиться с недооценкой всех присущих мне качеств.

Летом 1521 года мне исполнилось двенадцать лет. Я сомневался в своем призвании. Жерар решил посвятить меня в свои честолюбивые планы.

Сверкая глазами, он сообщил, что в благодарность за его услуги епископ выделил мне часть доходов с двух соборных часовен.

Намерение отца втянуть меня в круг своих интересов, зачислить в сообщество клириков я воспринял как наказание. Жизнь, которую я наблюдал в основном из окна, равно как и изучение латыни являлись источником мечтаний гораздо более захватывающих.

По дороге к часовне Мартевиля я задавался вопросом, понимали ли клирики язык, на котором вели службу, думали ли на этом языке или пользовались им исключительно для того, чтобы скрыть невежество, растерянность или испорченность, часто становившуюся объектом саркастических насмешек моего отца.

Я давно заметил склонность священников украшать обыденные слова латинскими окончаниями; такая манера изъясняться именовалась кухонной латынью. Я забавлялся, слушая, как они жевали полупонятные слова на языке, обреченном служить их самодовольству. Все монахи и клирики, которых я знал, имели в обиходе свое прозвище. Часто им было название животного, замысловатым образом латинизированное. Ги ценил меня за то, что я умел эти прозвища разгадывать, и смеялся от души.

На пороге Мартевильской часовни Жерар ободряюще взглянул на меня; на лице его мелькнула улыбка, надменная и плотоядная.

Стоя на коленях перед алтарем, я с тревогой улавливал обрывки спора, который Жерар вел в ризнице. Он находился там с братом Жоржем, совершавшим богослужения в этой церкви. Нам пришлось заставить ризничего разбудить его.

Мне хотелось, чтобы все поскорей закончилось, чтобы мне не пришлось ничего говорить этому презираемому отцом человеку. Жерар всегда предупреждал, что нельзя подсматривать за братом Жоржем и оставаться с ним наедине, а следовательно, ходить к нему на исповедь, даже по его просьбе; впрочем, кажется, уши брата Жоржа были глухи к детям: он не слышал их, хоть они оборись. Раздались быстрые шаги Жерара. За ним поспевали брат Жорж и ризничий.

– Брат Жорж, – повелительным тоном произнес Жерар, – я хочу, чтобы Жан был назначен капелланом в Мартевиле и Нуайоне. Хочу, чтобы мне, именно мне перешла половина бенефиций часовни в Мартевиле и пятая часть доходов от индульгенций в Нуайоне.

– Это уж слишком! Вы злоупотребляете, я буду жаловаться епископу, – заныл ризничий.

– Только попробуйте! Как секретарь епископа, я назначаю тех, кто идет к изголовью заболевших чумой, и не исключено, что оба ваших имени в ближайшем списке будут стоять первыми. Что ты на это скажешь, Жорж?