Тридцать три урода - Лидия Зиновьева-Аннибал

И снова старалась представить себе мать, то есть сегодня утром старалась, но представлялась Вера.

И, наконец, она вернулась от своей портнихи.

Я слышала ее нетерпеливый звонок, упавший зонтик, торопившиеся и не совсем верные, какие-то зыбкие и страстные, ее шаги.

Через минуту она ворвалась в мою комнату. Закинув мне голову, она прильнула губами к моим губам, так что у меня тихо и сладко кружилась голова.

– Вера, он так тебя целовал? Ты любила это? Вера, как целуют мужчины?

– Не знаю. Не помню. Я все забыла.

– И тебе никого не жалко вспоминать?

– А тебе? Ты все потеряла для меня

– Нет, мне с тобой хорошо.

И пока она, благодарная, сжимала меня, опустившись на мое место, меня же уложив на свои колени:

– Вера, отчего мать умерла, не назвав отца?

– Конечно, оттого, что он был слишком высок.

– Так и бабушка говорила.

– В этом случае бабушка была права. В тебе царская кровь. Мне казалось, что Вера становится актрисой, говоря так. Но она имеет право: она же такая большая актриса.

– Вера, а мне иногда представляется, что мой отец был жокеем или конюхом, и потому мать не говорила.

Вера бросила меня и плачет, сердясь. Но мои ласки успокаивают ее.

– Вера, за что ты меня полюбила? Зачем взяла?… У меня нет таланта?

– Таланта… Нет.

– Зачем же ты меня выводишь на сцену?

– Так. Говорят, человек должен работать. Потом вдруг, с огнем и тем голосом, от которого все они там вздрагивают и напрягаются каждым нервом:

– Нет, это не то я сказала. Тебе не нужно работать, потому что ты воистину прекрасна. Но потому, что ты воистину прекрасна – я не могу не давать тебя людям. Они смотрят. Видят красоту. Ничего нет в жизни. Искра вспыхнула и потухла. Только боль и обида, и нельзя понять к чему. И скука. И скука. Но красота! Скажи, моя любовь, откуда, что это – красота?

И она снова осыпала меня поцелуями, мои волосы, мои губы и зубы… Отстегнула броши, скреплявшие складки хитона у плеч, и целовала плечи и грудь, и мою узкую спину, которую я люблю чувствовать гибкою и вздрагивающей под лаской… и не могла Вера остановиться. Целовала и, рыдая, кричала тем своим криком, от которого замирают они там, в ложах и райке, как одно пораженное тело, как одна исступленная душа.

Кричала все:

– Я должна давать тебя людям. Великодушие! Великодушие! Вот что делает из зверя человека!

16 декабря.

Всю ночь не спала спокойно. И с утра беспокоят эти слова Веры и ее голос.

Пока она спала, молилась Царице. Это успокоило меня. Молилась, чтобы не случилось никакой беды от того голоса Верина.

19 декабря.

Сегодня вечером нет театра. Внизу у нас было отказано принимать. Часто Вера это делает, чтобы провести свободный вечер вдвоем.

Она читала «Лира в пустыне» 3.

В ее комнате так не похоже на пустыню!

Только маски, мерцающие неуютно на транспаранте экрана… Это оттого, что за ними в камине мерцали беспокойные огоньки.

Эти маски сделал ее друг, большой художник. Но теперь Вера отстранилась от него.

Вера, мне кажется, не любит художников. И даже когда была к ним близка, никогда не допускала писать с себя.

Было непонятно слышать вопли Лира над изменившею любовью и видеть его безумное, стихийное лицо там, где по глухому ковру металась Вера между ласковою старою мебелью ее матери-монахини.

И струи дождя, и ветер в пустыне – когда все стояло на месте, и горел камин, сухо треща синими и красными огоньками, и две масляные старинные лампы…

Все маски вдруг ожили теми красными и синими язычками. Закричали. Завопили разинутые рты проклятиями и хохотом.

Потом вдруг все замолчало.

Старый Лир в растерзанной одежде и с безумными глазами застыл. И все маски молчали. И ветер и дождь тоже. Огоньки камина утихли. Это длилось очень долго. Мне казалось – невыносимо долго.

И мне это молчание масок показалось самым страшным и самым новым, что я когда-либо знала.

Я закричала:

– Вера, Вера, вернись! Этого нельзя делать в комнате, так близко.

20 декабря.

Я не понимаю, отчего человек должен работать. Тогда счастливее зверь. Я не люблю работать. К чему себя обманывать? Но, если нужно работать, я покорюсь, конечно, без ропота. Так же покорюсь и боли, и смерти.

21 декабря.

Видела во сне Царицу.

Похожа была на Веру, только спокойная, полнее и выше.

Как богиня.

Тоже тусклые, черные волосы, но под зеленой фатой. Глаза, как темный синий пурпур винограда. И губы полные и важные, очень строгие, как у Веры но совсем без трепета и той легкой кривизны, которая меня так волнует у Веры и делает ее рот трагичным (вместе с теми врезами под углами губ).

Она была высока очень и в зеленой длинной одежде, но все-таки я видела из-под зеленого края ноги.

И упала на землю. Кажется, была трава, пахла земля кореньями и травой.

И я целовала белые ноги такой дивной, совершенной красоты, что сердце мое, обожая и молясь, остановилось в груди.

И я умерла.

Тогда тихая, тягучая сладость медленно полилась по жилам… и я проснулась, истомленная.

22 декабря.

Не спала. Утром увидела ее ноги. У Веры ноги прекраснее моих. Они прекраснее даже ее плеч божественных. Она спала. Я стала на колени у ее постели. Целовала их богомольно.

Сердце умирало.

Вера проснулась. Глядела на меня, не отнимая свой теплый мрамор.

Вдруг, как в теплом вихре, я потерялась…

Мать, богиня, подруга!

Она все знает. И все становится прекрасным мое.

Все так

Значит, это моя красота?

Плачу еще. Пишу и плачу.

Весь день лежала грудью в подушку.

Веры не было весь день. Ее где-то чествуют. Куда-то повезли. Вдруг стало страшно.

Какая моя странная судьба! Я верю в судьбу.

Вспоминала картину – копию с какой-то итальянской картины, кажется, св. Агата 4. Ей вырывают железом соски, и двое мучителей с таким любопытством одичалым заглядывают в глаза. А глаза Агаты блаженные, блаженные, блаженные.

Я часто молилась ей у бабушки, но с собой не взяла. Думала: у Веры все другое.

Теперь скучаю. Она бы утешила.