Браслет - Саша Резина

— То самое? Не можешь простить? — спрашивает Фира.

— Да. И хуже всего то, что даже Бог не может простить меня — за меня. Он простил меня. А я себя — нет. Не знаю, почему.

— Главное, что ты это сформулировала. Теперь всё изменится. Бог не может помочь человеку тогда, когда человек не хочет, чтобы ему помогали. Если есть желание, то больше ничего и не требуется.

— Смотри.

Она поднимает руку так, чтобы на картинке появился браслет.

— Что это?

— Я Кольке сказала, что мне Васильевна подарила. В знак дружбы и симпатии. Смешно, да? А кстати, главреж звонил, спрашивал, как я добралась домой, всё ли со мной нормально. Говорит, что я как-то странно исчезла с банкета…

Она продолжает, а я уже не слушаю.

Еще как странно ты «исчезла с банкета». Если бы ты знала. Ты заснула за столом. Никто на тебя не смотрел. Одну секунду. Черная тень дотронулась до браслета, и твой стул мгновенно опустел. А ты очутилась на дороге, в нескольких километрах от ресторана. За одну секунду. Ты проснулась одна, на дороге, не помня, как туда попала. Ты села в новую майскую траву, обугленную ночным драконьим дыханием…

— Сними браслет и вынеси на балкон, — сказала Фира.

* * *

Я помню эту историю. Брат передал мне все бумаги по Ее делу, и я их внимательно изучил. Я помню пустую квартиру, помню надувной матрац, который выдыхался к концу дня, оставляя Ее на полу. С именем «Инга» она, простуженная, опустошала бутылки с холодным пивом, и дело закончилось тяжким бронхитом. Кашель сговорился с прошлым, и они вместе били ее и днем и ночью. Она бросила институт, работу и проживала свои последние рубли на круглосуточное горе. Пришлось вызвать врача. Пусть прошлое продолжает избиение, а к кашлю привыкнуть не получилось. Она вызвала скорую ближе к полуночи, когда начала харкать с кровью. Прозвенел звонок в дверь. А она уже минуты три подряд безучастно следила за тем, как трудолюбивый таракан, вроде Нее «до горя», бороздил просторы пододеяльника. Так же, как она недавно — просторы Москвы — в поисках денег, призвания, лучшей доли. «Я не буду прибивать его так, как меня прибило свернутой газеткой неожиданное Ничто, после чего пришлось отползать за плинтус, в щёлку своего поганого, тесного подмосковья».

«Ползи уже, так и быть, а я пойду открывать» — и утробно закашлялась.

Молодой человек в синей униформе деловито зашел в комнату, обозрел поросшие пыльным мхом полы, серые простыни, три початые бутылки из-под пива, даже таракана приметил — Она это видела. Вздохнул, достал стетоскоп, слушал Ее долго, на совесть. Приговаривал:

— Мда… Мда…

Сел на табуретку, предварительно пройдясь по ней рукой — грязная, да, Она и без него знает.

— Страшного ничего я не вижу, но бронхит хороший такой. Я запишу, какие лекарства… Принимайте их вместо пива.

В его улыбке Она, как ни искала, не нашла ни капельки, ни крошечки осуждения, и поэтому улыбнулась тоже. В первый раз за сколько времени? Не, не вспомнить. Спросила:

— Чаю хотите?

— Не откажусь…

Он отхлебывал чай с нескрываемым удовольствием. И у Нее складывалось впечатление, что кипяток из чашки вливается сразу в его глаза, в его взгляд, полный жизни, благополучия, стабильности.

— Как же, девушка, вы себя так запустили? — спросил он дружелюбно.

А у нее вдруг затряслись руки, задрожали губы и Она разрыдалась. Он молчал, а она рыдала. Он молчал, а она достала из ящика бумажный платок, высморкалась смачно, как дед за обедом. Он молчал, а она достала из холодильника бутылку водки, стакан, граненый, из каких пьют мужики, а не молоденькие вчерашние студентки, налила, выдула залпом. И наконец перестала плакать. Уставилась в окно:

— Простите.

Она молчала, а он достал сотовый телефон, позвонил кому-то и сказал в трубку:

— Сашка, езжай, моя смена всё равно закончилась. Я сам доберусь.

— Ну что, Валерия. Рассказывайте.

Он пододвинул к себе ее стакан. Налил себе водки, и тоже залпом хлоп, и глянул на нее ласково и выжидающе. Он молчал, а Она закашлялась. Он молчал, а Она достала свое Горе:

— У меня была подруга, Инга. Мы учились вместе и жили вместе — снимали на двоих комнату в Москве. Мы сблизились до того, что… Вы врач, я могу вам сказать…до того, что даже женские дела стали приходить у нас в один день… Она говорила то, что подумала я. А я говорила то, что подумала она. А потом у нас появился парень…

* * *

Ночные огни моргают, как бесята, в лобовом стекле, ждут, что будет дальше. Инга сидит на водительском месте. Бросает Ей Что-то на колени.

— Я сама сделала, возьми. Тебе. На удачу.

— Да пошла ты.

— Нет, бери. И Игорька бери. Подавись.

— Ну ладно! — и надевает. Она заходится пьяным смехом. — Слушай, сестричка, поехали, а, трогай!

— С ума сбрендила, сколько мы выжрали.

— Тем лучше. Давай в тот кювет, со всего размаха, кто выживет, тому Игорёк и достанется.

* * *

Брат рассказывал, как обхватил Ее всю, целиком, как прижал идиотку к груди, как поседели его крылья.

А Ингу никто не обхватил. От нее пахло колдовством, отвратительным для нас запахом, учуя который, мы сбегаем навсегда.

* * *

— Где мой браслет? Где мой браслет? — бредила Она в больнице.

А брат отшвырнул его подальше. Он снял его с нее и выбросил в чащу, когда они летели в яму. Всё-таки силен был старик. Не то, что я.

* * *

-- Это вам, Валерия, — сказал врач, вынимая из своей сумки какой-то деревянный прямоугольничек. — Это целитель Пантелеймон, все врачи ему молятся. Он вам поможет, поставьте рядом с кроватью.

— Спасибо. А как вас зовут-то?

— Коля…

4

Как многое хочет рассказать небо, но не находит слов. Напишет тучку, и сотрёт тут же, и опять только чистый лист бескрайней голубизны. Дороги более находчивы, буквы машин летят как из рога изобилия, складываются в слова, потом в предложения пробок. Город пишет прямо, стройно, используя разлинованные белилами асфальтовые тетрадки. Небо так не умеет.

На пёстрых развалах уйма всякой всячины, но это иллюзия. Товары повторяются через раз, везде одни и те же камушки, бусики, сарафаны, дешевая косметика вперемежку с блокнотами, карандашами и прищепками, цветы на заколках, цветы на платьях, цветы-кулоны и цветы-серёжки. Глядя на огромные лепестки на очередной юбке, Она вспоминает «ковровые дали» из детства, на бабушкином настенном полотнище. Девочке казалось, что Она отделяется от своего тела и заходит внутрь ковра, отодвигает «пластмассовые» завитушки, а замысловатые растения орнамента нависают над Ней полумистически. В любом волшебном мире ей зримо виделся густой, тяжелый ветер, медленно продвигающийся между предметами, и по такому ветру Она распознавала отсутствие реальности. И она садилась на одну из веток и думала, что здесь, в ковровых далях, Ее никто не найдет, никто не позовет в школу, обедать, спать…

Мысли Ее останавливаются, как фура перед ребенком. Она видит — Его.

Браслет, Ее Браслет, зазывно мерцает с прилавка. Она протягивает к Нему руку, и чувствует жар, исходящий от Него, и в то же время всё Ее тело охватывает озноб. Поднимает взгляд на продавщицу, и узнаёт Ингу. Нет, это не подарок для Васильевны. Это подарок — для меня — думает Она, и слышит свои мысли отстраненно. А Инга смотрит зло, Инга улыбается, Инга жива…

* * *

Ангел-Хранитель, сегодня у нас будут гости…Ангел-Хранитель, цветы из-под кожи растут…Их корни ломают мне кости, и рвут за сосудом сосуд.

Мой Повелитель, смотри, как потрескались раны…Мой Повелитель, как жалостлив взгляд волевой…Смотри — стал жучок — тараканом, и монстром цветок полевой.

Милый Целитель, не приходи (приходи!) к нам в гости…Милый Целитель: цветы из-под кожи, сквозь гной…Злой рок? Неизбежность? — Да брось ты! — они же посеяны — мной.

* * *

— Девушка, купите браслетик, — сюсюкает старческий надломленный голос, и Она видит перед собой пожилую продавщицу, в которую только что, на ее глазах, превратилась Инга.

— Ддда…да. И мне еще вон те бусы, бирюзовые.

Васильевне понравились бусы, а Ей не понравился праздничный вечер. Тосты звучали издалека, алкоголь представлялся бурой жижей, вливающейся прямо в сердце. И Она заснула за столом…

* * *

…Темная Тень стоит сзади, за Ее стулом, и ждет, когда Она опьянеет. Нетерпение в каждом жесте. Плечи дрожат, руки живут отдельной жизнью, поглаживают щеки, рисуют в воздухе. Вдруг Тень резко оборачивает перекошенное лицо ко мне, и спрашивает:

— Ты считаешь, это несправедливо?

— Я считаю, что ты умерла, Инга, — отвечаю я.

Она хохочет, дотрагивается до браслета, и стул, на котором сидела Лера, становится пустым.