Изобретение прав человека: история - Линн Хант

критик английского правительства, восторженно высказался о новых правах человека: «Я дожил до тех времен, когда права человека понимают лучше, чем когда-либо, а нации жаждут свободы, о которой, казалось бы, утратили всякое представление». Возмущенный наивным энтузиазмом Прайса по поводу «метафизических абстракций» французов, известный эссеист и член парламента Эдмунд Бёрк быстро написал гневный ответ. Его памфлет «Размышления о революции во Франции» (1790) сразу же получил признание как основополагающий для консерваторов текст. «Мы не адепты Руссо, – метал громы и молнии Бёрк. – Мы знаем, что не совершили открытий, и полагаем, что вообще невозможно совершить открытий в области нравственности… Нас не поймали в силки, чтобы потом набить, как музейное чучело, которое набивают соломой, тряпьем и прочим хламом наподобие бумажонок о правах человека». У Прайса и Бёрка не было разногласий относительно американской революции – они оба ее поддерживали. Но Французская революция сильно подняла ставки, и вскоре оформилась линия фронта: было ли это рассветом новой эры свободы, основанной на разуме, или началом неумолимого сползания к анархии и насилию?[2]

На протяжении почти двух столетий, несмотря на споры, вызванные Французской революцией, Декларация прав человека и гражданина воплощала собой обещание универсальных прав. В 1948 году Организация Объединенных Наций приняла Всеобщую декларацию прав человека. Статья 1 гласила: «Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах». Уже в 1789 году статья 1 Декларации прав человека и гражданина провозглашала: «Все люди рождаются и остаются свободными и равными в правах». Языковые изменения были, безусловно, значимы, тем не менее нельзя не заметить очевидную перекличку между двумя документами.

Происхождение документов не обязательно говорит нам что-то существенное о том, к каким последствиям они приводят. Имеет ли значение то, что черновой вариант Джефферсона претерпел восемьдесят шесть правок, внесенных им самим, Комитетом пяти и Конгрессом? Джефферсон и Адамс явно так и думали, иначе они бы не спорили в 1820-е годы – в последнее десятилетие их долгой и насыщенной событиями жизни – о том, кто и что внес в этот документ. Однако Декларация независимости не имела конституционного статуса. Она просто провозглашала намерения, и прошло пятнадцать лет, прежде чем в 1791 году штаты наконец ратифицировали уже совсем другой Билль о правах. Французская декларация прав человека и гражданина защищала индивидуальные свободы, однако она не предотвратила появление французского правительства, ущемлявшего права (в период Террора), и создание конституций, – а их было немало, – которые формулировали новые декларации или вообще обходились без таковых.

Еще больше удручает тот факт, что те, кто в конце XVIII века так уверенно провозглашал универсальные права, как выяснилось, имели в виду нечто гораздо менее всеобъемлющее. Нас не удивляет, что они считали детей, сумасшедших, заключенных или иностранных граждан неспособными или недостойными полноценного участия в политическом процессе, поскольку мы сейчас придерживаемся того же мнения. Но они также исключали из правового поля неимущих, рабов, свободных чернокожих, религиозные меньшинства в некоторых случаях, а также всегда и везде женщин. В последние годы эти ограничения, касающиеся «всех людей», вызвали много комментариев, и некоторые исследователи даже сомневаются, повлияли ли в какой-то степени все эти декларации на освобождение. Основателей, создателей и деклараторов обвиняют в элитизме, расизме и женоненавистничестве за их неспособность признать равные права всех людей.

Конечно, не стоит забывать о том, насколько ограниченно понимались права в XVIII веке. Однако зацикливаться на этом и гордиться нашей относительной «продвинутостью» значит упускать самое главное. Каким образом люди, живущие в обществах, основанных на рабстве, подчинении и естественной, как тогда казалось, сервильности, смогли вообще представить себе совершенно не похожих на них мужчин, а в некоторых случаях и женщин, как равных? Как равноправие в подобных условиях стало «самоочевидной» истиной? Поразительно, что такие люди, как рабовладелец Джефферсон и аристократ Лафайет, вообще могли говорить о самоочевидных и неотъемлемых правах всех людей. Если бы мы поняли, как это произошло, мы лучше понимали бы, что права человека означают для нас сегодня.

Парадокс самоочевидности

Несмотря на различия в формулировках, обе декларации XVIII века основывались на заявлении о самоочевидности. Джефферсон ясно дал это понять, написав: «Мы считаем самоочевидными истины». Французская декларация категорически заявляет, что «невежество, забвение прав человека или пренебрежение ими являются единственной причиной общественных бедствий и испорченности правительств». В 1948 году в этом отношении мало что изменилось. Разве что декларация Организации Объединенных Наций берет более легалистский тон: «Принимая во внимание, что признание достоинства, присущего всем членам человеческой семьи, и равных и неотъемлемых прав их является основой свободы, справедливости и всеобщего мира». Тем не менее и здесь речь идет о самоочевидности, поскольку «принимая во внимание» буквально означает «[является фактом, что]». Другими словами, «принимая во внимание» – это просто легалистский способ утверждения о чем-то данном, о чем-то самоочевидном.

Такое заявление о самоочевидности даже сейчас имеет решающее значение для прав человека и приводит к парадоксальной ситуации: если равенство прав настолько самоочевидно, то почему о нем вообще нужно заявлять и почему заявлено о нем было только в определенное время и в определенных местах? Как права человека могут быть универсальными, если они не признаны повсеместно? Должны ли мы довольствоваться объяснением авторов декларации 1948 года, что «мы согласны относительно прав, но при условии, что никто не спросит нас почему»? Могут ли они быть «самоочевидными», если ученые уже более двухсот лет спорят о том, что этой фразой хотел сказать Джефферсон? Дебаты будут продолжаться вечно, поскольку Джефферсон не считал нужным объяснять свои слова. Никто из членов Комитета пяти или Конгресса не стал пересматривать это утверждение, даже несмотря на то что другие разделы его предварительной версии были значительно изменены. Судя по всему, они с ним согласились. Более того, если бы Джефферсон объяснился, самоочевидность заявления тут же улетучилась бы. Утверждение, требующее аргументов, не является самоочевидным[3].

Я считаю, что утверждение о самоочевидности имеет решающее значение для истории прав человека, а эта книга призвана объяснить, почему в XVIII веке оно стало столь убедительным. К счастью, это утверждение дает нам точку опоры в довольно расплывчатой истории. В настоящее время права человека настолько распространены, что, похоже, требуют столь же обширного исторического исследования. Греческие представления о личности, римские понятия закона и права, христианские учения о душе… риск заключается в том, что история прав человека становится историей западной цивилизации, а иногда даже и историей всего мира. Разве древний Вавилон, индуизм, буддизм и ислам не внесли в нее свой вклад? Иначе как тогда объяснить внезапную кристаллизацию требований прав человека в