Письма Кэмптона — Уэсу - Джек Лондон

Ну, довольно! Эстер есть Эстер. Через два года мы будем женаты. Два года, Дэн! Я уверен, что тогда вы будете с нами.

Еще одно: в вашем письме есть что-то недоговоренное, чего я не мог не почувствовать. Чуждаться вас при новой встрече? Я поворачиваю голову и смотрю вам в лицо — портрет работы Уэринга, помните? — его художественное представление о вас в те золотые дни, когда я стоял на пороге мира, а вы показывали мне его красоту и мой грядущий путь. Чуждаться? Поэзия и экономика! Чья тут вина?

Герберт.

III

ДЭН КЭМПТОН — ГЕРБЕРТУ УЭСУ

Лондон, 30 сентября 19… г.

Именно потому, что ты не ведаешь, что творишь, я и не могу простить тебя. Если бы ты знал, что твое письмо с перечнем всех преимуществ и соглашений должно оскорбить меня и дать ложное представление (будем надеяться) о тебе и о женщине твоей любви, я простил бы тебе его оскорбительный для нас всех тон и приписал бы непристойный недостаток сердечной теплоты сдержанности или печали, охватывающей сердца при избытке счастья. Но что-то говорит мне, что ты не отдаешь себе отчета в холоде, которым веет от твоих слов, а этот грех простить нельзя.

«Он ее не любит», — сразу решила Барбара, положив прочитанное письмо на стол жестом, которым она откладывала в сторону и тебя. Жесты твоей сестры всегда выразительны. Я рассмеялся над ее приговором, и она вскоре присоединилась к моему смеху. Мы не собираемся необдуманно отдаваться нашим опасениям. Кто может указать любящим, как им следует писать сестрам и приемным отцам? Но все же существуют вещи, которые не должны быть написаны. Нельзя писать, что любовь не является переломом и вторым рождением и что она, наоборот, обычна, как общее место, случайная сделка, которая не боится «перемешивания».

Барбара показала нам твое письмо к ней. «Разве я писала так о себе и Эри?» — «Ты так не могла писать», — возразил я. «Тогда и Герберт не должен так писать», — заявила она.

Здесь мне следовало сказать ей, что мужчины и женщины созданы по разным образцам, но кто может втолковать что-либо Барбаре? Я ничего не сказал, и мы затаили в себе недовольство, что ты в такой серьезный момент обманул нас своею холодностью.

Шестилетняя разлука, с коротким перерывом в несколько месяцев, должна изменить многое. Когда Барбара назвала твое письмо «противоестественным», она не приняла во внимание того, что нам не известно, что для тебя является естественным. Она и я — мы привыкли предопределять тебя, твой характер, поступки и мысли, руководствуясь, ну, хотя бы тем, что тебе дорог Вордсворт и что ты живешь им, не умея проникнуться до конца его строгим душевным спокойствием. Юношество, живущее надеждой, всегда раздираемо сомнениями.

Я не давал обетов; их дали за меня другие,Накладывая на меня неведомые узы,Чтобы я мог, слегка греху лишь уступая,Быть тем, кого высокий отмечает дух…

Бледный восход с вершины Темальпайса и твой голос, звенящий при словах «кого высокий отмечает дух», великолепие зари на туманных хребтах гор, — все говорило за тебя, ты был так дорог мне! Эта заря предвещала чудо твоей жизни, и ее сверкание было достойно сына Уэринга.

Скажи мне, ты все еще читаешь Вордсворта коленопреклоненным? Я с сожалением вспоминаю о тех временах, когда все твои мысли были мне известны и когда дни текли счастливо, полные тобой и надеждой. Я жалею о твоем развитии, если оно привело тебя к тому, что ты прозаическим языком говоришь о прозаическом браке и о медовом месяце, совпадающем с получением ученой степени. Я думаю, что ты слишком доволен этим совпадением.

Но все же я рад твоему письму. Не может быть, чтобы продиктовавшая его душа не была прекрасной! Эстер Стеббинс — поэт. Я склоняюсь над ее стихами и вдумываюсь в них, как вдумывался несколько дней назад в твое письмо. Я вызываю духа любви. Если женщина довольна (а насколько выше довольства ее чувство и сознание, что ты принадлежишь ей, а она — тебе!), разве это не лучший показатель того, что все обстоит благополучно? Я вызываю духа любви. Таков он при встрече, таков при расставании. Даже сегодня вечером, когда от всего веет холодом и все непонятно, мне удается разглядеть свет и тепло в твоих словах, и то, что я нахожу, создает твой образ; но мне пришлось погрузиться на большую глубину, пока мой дух нашел тебя, ибо ты позволил себе говорить, когда за тебя должно было говорить молчание.

Покажи мне подлинную Эстер Стеббинс, искру божественного огня, составляющего ее сущность. Над ее головой не пронеслись еще жизненные бури. Она будет смеяться и создавать из своего смеха поэзию. Если она плакала до встречи с тобою, тем легче ей будет улыбаться. Иногда смех звучит эхом рыдающего мизерере прожитых лет. Люди усмехаются в иронии страдания, улыбаются холодной, вымученной улыбкой смирения. Они смеются ради забвения, смеются, чтобы не умереть от печали. Пожимание плечами, движение губ, одно слово — и жизнь спасена. Лекарство столь же сильное, как и средство от эпилепсии: излечивая судороги, оно превращает больного в идиота. Если наш смех делает нас идиотами, то мы дорого платим за привилегию продолжать наше существование.

Эстер будет смеяться, потому что она счастлива и ей нужно выразить громко свое счастье; ей нечего бояться, что, выражая его, она его потеряет. Передай ей мой привет и торопись проявить себя.

По этому письму ты можешь судить, что я «не болен и не здоров» и что я стремлюсь к далекой судьбе.

Если бы я был не поэтом, а купцом, я чувствовал бы себя иначе.

Дэн.

IV

ГЕРБЕРТ УЭС — ДЭНУ КЭМПТОНУ

Ридж.

Беркли — Калифорния.

27 октября 19… г.

Читаю ли я еще Вордсворта, стоя на коленях? Хорошо, выясним этот вопрос. Я так давно предвидел этот день и старался избежать его, что теперь встречаю его почти с радостью и распростертыми объятиями. Нет, я больше не читаю Вордсворта, стоя на коленях. Мой ум занят другими вещами. У меня нет на это времени. Я не тот Герберт Уэс, каким был шесть лет назад. Вам следует это знать, как и то, что Герберт Уэс прошедших лет не был тем человеком, каким вы его себе представляли.

На свете нет более трогательной и страшной вещи, чем предубеждения любви. Мы оба — вы и я — страдаем от них. Шесть лет назад, да и раньше, я чувствовал растущую между нами пропасть и страдал. Поддаваясь вашим чарам, я думал, что рожден на свет для бормотания стихов и должен посвятить себя поэзии, что мир прекрасен и все в нем достойно быть воспетым.

Но вдали от вас меня, уже в то время, охватило сомнение, и я смутно понимал, что мы с вами живем в разных мирах. Сначала я смутно предчувствовал это, а при встречах снова подчинялся вашему обаянию и не мог ни о чем думать критически. Вы были правдивы и добры, — думал я, — все, что исходило от вас, было удивительно прекрасно: значит, вы были правы. Вы покорили меня своим очарованием, как покоряли всех, кто вас любил.

Но затем настало время, когда вы не могли помочь мне. Я был одинок со своими ожиданиями, один боролся за их существование. От вас не было ответа. Я не мог услышать ваш голос. Я посмотрел на мир своими глазами; вы парили в прекрасной заоблачной стране, вы были далеко. Возможно, что это случилось потому, что вы слышали голос самой жизни, а я — лишь голос процесса жизни. Но как бы там ни было, вас интересовал мир идей и представлений, а меня — мир явлений и фактов.

К этому надо присоединить и предубеждения любви. Юноша понял различие и скрыл свое открытие; мужчина был слеп и ничего не видел. Тут мы оба заблуждались; но теперь двое взрослых мужчин могут снова поправить дело.

Скажу яснее: помните, с какой страстью я читал «Умственное развитие Европы»? Я не понимал и десятой доли прочитанного, но все же был потрясен этой книгой. Полагаю, что книга эта сильно подействовала на развитие во мне здравого смысла, я был очень счастлив и хватался за каждое понятное слово. И, когда я пришел к вам, трепеща от только что пережитого озарения, вы равнодушно посмотрели на меня, снисходительно улыбнулись и ничего не сказали. Вы с ласкою смотрели на мое волнение. «Преходящие юношеские настроения», — думали вы; а я думал: «Дэн не стал бы читать Дрэпера на коленях». Вордсворт мне казался великим; но и Дрэпер был велик. Вам он был неприятен, я это теперь знаю, а тогда чувствовал ваше постоянное возмущение его материалистическим миросозерцанием. Вы на днях жаловались на мое письмо, называя его холодным и рассудочным. То, что я смог быть холодным и рассудочным, несмотря на все ваши старания и старания Уэринга, только выявляет наше основное различие; но из этого отнюдь не следует посрамление одного из нас или прославление другого. Если я ушел из прекрасной страны поэзии и живу реальной жизнью, вы все же остались и укрепились в вашем преклонении перед прекрасной мечтой. Если я ушел в новый мир явлений, разве вы не остались в старом мире великих несбыточных мечтаний? Если я дрожал на рассвете нового дня, разве вы не склонялись над угасающими головешками вчерашних огней? Ах, Дэн, вы не можете снова разжечь эти огни! Мировая буря далеко разнесла их золу подобно пыли вулканических извержений. Из них будут созданы прекрасные пурпурные закаты, а затем они исчезнут. Жрец умирающей религии, вы все же являетесь духом отмеченным и избранным. Ваши молитвы бесполезны, алтари рассыпаются во прах, и огни слабо мерцают, погасая в ночи. Поэзия в наши дни стала пустым звуком. Она не нужна более, она мертва. Вся эпическая и лирическая поэзия старого мира не поможет ничем нашей несчастной Земле. До тех пор, пока певцы будут петь о вчерашнем дне, воспевать вчерашний день и сожалеть о том, что он прошел, до тех пор поэзия останется пустым звуком и ей не будет места в жизни. Старый мир умер и похоронен со своими героями — Еленой, рыцарями, дамами, турнирами и пышными зрелищами. Вы не можете петь об истине и чудесах сегодняшнего дня словами вчерашнего. И никто не станет прислушиваться к вашему пению, пока вы не заговорите языком сегодняшнего дня о настоящем сегодняшнем дне.