Снег - Мария Мызникова

С той же напускной ленивостью и безразличием я прошествовал к ближайшему креслу, сел в него, положив ногу на ногу и сплетя пальцы рук, и пытливо уставился на эту семью, намекая: а вот сейчас время для подробностей.

Денег мне обещали много, очень много.

В дорогу мешок мне собирала маленькая светловолосая девочка; она смотрела на меня большими глазами, но скорее печально, чем испуганно.

Когда всё было готово, я поблагодарил её, а она в ответ снова посмотрела на меня пристально и печально.

— Сэр, — сказала она. — Они наверняка не сообщили вам об этом. Но там, в горах, есть замок. И если вы его увидите, не ходите туда.

Я с серьезным видом кивнул, но не придал словам девочки никакого значения. Всем известно, что это замок наследного графа Драгоса, который навёл, наконец, в своем городишке, в этой ненормальной стране хотя бы подобие порядка; и спокойствие золотой чаши у колодца — его рук дело. Про золотую чашу я много слышал, и мне, признаться, было бы даже любопытно взглянуть, правда ли это; к тому же его город был следующим, который я намеревался посетить.

Я запомнил эту девочку только потому, что у нее глаза были грустные, и это неуловимо напоминало мне Терезу, ту самую монашку с темными кудрями. Я отошёл уже на добрую милю от дома священника, а когда обернулся, светловолосая фигурка все еще стояла и смотрела мне вслед.

Горы ночью — то ещё удовольствие, доложу я вам, особенно под Рождество, когда температура воздуха, кажется, опускается так низко, что просто ниже некуда; падение ангелов и то было не таким внушительным, как падение температуры, а самое паршивое, что первыми у меня отмерзли руки, а в моей работе они — вторые по важности после головы. А метель, заполнявшая собой все небо и землю, один снег и справа и слева, вилась в своем предпраздничном танце, как будто в дикой звериной радости, так пируют звери после удачной охоты, и мне тоже отчасти знакома такая безудержность; но поймите меня правильно, я не одобрял такого, если это мешало мне видеть, где заканчивается горная тропинка и начинается пропасть.

Снег плясал и вился в своей бешеной пляске, ветер сорвал бы с моего лица кожу, если бы мог, превратил бы мои глаза в куски льда; но во мне текла горячая кровь, и тепло, рождающееся в груди, согревало всё остальное тело, и я был жив и шел дальше, прикрывая глаза рукой в перчатке.

Не то чтобы я хорошо запомнил, куда именно направлялись все эти умные молодые люди, затерявшиеся в горах, но мне сказали, что вскоре я увижу сторожку, где смогу переночевать. Именно на это я и рассчитывал: поселиться там и уже оттуда пытаться обнаружить что-либо.

Три часа пути до этого домика, если не в метель, а в метель вполне могло выйти все пять; меня это слегка пугало, точнее сказать, гораздо приятнее сидеть в тепле и не так близко к пропасти, чем идти по краю, находясь в постоянной опасности свалиться вниз и закончить свою славную, полную подвигов жизнь.

Несмотря на теплые рукавицы, руки мои всё больше мерзли; ноги тоже мерзли, а лицо так и вовсе задеревенело, но за руки я больше всего боялся, потому что их слишком легко отморозить до такого предела, когда ими будет уже невозможно пользоваться; а у меня пальцы слишком длинные и тонкие, это красиво, но именно такие пальцы мерзнут всего быстрее, так что в данной ситуации кисти пианиста — вовсе не выгодно, и я бы сожалел об этом, если бы имел такую глупую привычку — сожалеть. Мои темные волосы выбились из-под шапки, и их метало ветром и, вероятно, совершенно запутало; это меня порядком раздражало, ведь мне придется, как доберусь, тратить время на их расчесывание, а отстричь я бы их никогда не позволил.

Неуверенно, полувслепую, ругаясь и борясь с метелью, я вышел-таки на более-менее безопасный и укрытый от ветра участок, как вдруг вьюга стихла, как будто дразня меня своим дурным поведением, снег перестал мне лезть в глаза, и, отплевавшись и отряхнувшись, я осознал, что заблудился; потому что из своего положения я отчетливо видел, что эта тропинка, которая ведет вперед, еще на пару часов взбирания не ведет ни к какой сторожке.

Моя работа, безусловно, связана с риском, но такие глупости меня несказанно раздражали. Одно дело — погибнуть в процессе работы. Это нормально и приемлемо; другое дело, если ты не успеешь приступить к ней и умрешь от какого-то дурацкого недоразумения. Это как если бы вы были врачом, который лечит больных чумой, и умерли бы, не заразившись, наконец, от своего пациента, а глупо подхватив простуду, обернувшуюся воспалением легких. Бессмысленно и обидно.

То же самое чувствовал я, но я ощутил не страх перед смертью, а раздражение. Черт бы побрал эту дурную погоду, и эти горы, и все эти обстоятельства; ненавижу терпеть такое.

И я уныло побрел обратно, рассчитывая увидеть развилку, где я и выбрал, ослепленный метелью, неверное направление. То, что руки больше не болели, а ног я не чувствовал уже до коленей и с трудом ими передвигал, говорило о том, что у меня осталось не слишком много времени, если я хочу добраться до этой сторожки живым.

Несмотря на все это, нельзя было не признать, что темно-синяя бездна слева от меня, того цвета, каковой полагается иметь небу в полночь при свете луны и звезд, была очаровательна и прекрасна; если вглядываться в неё, можно и впрямь подумать, что видишь звёзды. И снег, который прежде мешал видеть, теперь падал небольшими хлопьями, растворяясь во мраке. Я знал, что очень вероятно, что этих мальчиков, которые погибли — что их всех унесла с собой обычная горная смерть, но раз уж все они погибли в разное время, то действительно кажется, что здесь вмешались какие-то иные силы, кроме глупости самих мальчиков и силы горных обвалов.

И я с трудом оторвал взгляд от бездны и направился дальше.

Вскоре снег перестал идти, и холод показался мне нестерпимо режущим от этой прозрачности воздуха; я погрузился в воспоминания, все эти города, все деревеньки (их было больше, чем городов, но я никогда не искал там работы, ибо у них редко есть чем заплатить) замелькали перед моими глазами, но чем больше я погружался в свои мысли, тем сильнее мерзли мои руки, тем хуже слушались мои ноги, а когда я поднял глаза к небу, я увидел звёзды, и это меня почему-то восхитило и напугало так же, как восхищало и пугало мальчишку в доме священника то, что всего в двух шагах от него — какая-то опасность.

Я кое-как снял рукавицы и уставился на свои руки; я приложил их к лицу, боже, какие они были холодные, будто изо льда; и они были белы, как снег.

Я не помню больше ничего, только руки, у меня были такие белые, холодные руки, как будто это я был снежный человек — но не тот, что похож на белого медведя, а тот, который просто-напросто создан из снега.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});