Любовный недуг - Анхелес Мастретта

Может, они чего-то еще не знали друг о друге, но не намного больше, чем каждый из нас не знает о самом себе. И вот тогда они стали ждать появления ребенка, который смог бы им открыть все тайны их рода и их желаний. Уверенные в том, что сделали все возможное, чтобы зачать человеческое существо, но не получив никакого результата, они решились на то, что всегда казалось им лишним: начиная с настоя травы, которую Хосефа Вейтиа называла Damiano, а Диего Саури по-научному – Turnern diffusa, и кончая подсчетом дней цикла, чтобы определить «благоприятные дни» Хосефы и утроить усилия своих тел, распалявшихся от такого усердия больше, чем обычно.

Все это они проделывали под наблюдением доктора Октавио Куэнки, с которым Диего подружился в свой первый багряный вечер в Пуэбле и которого с годами полюбил как родного брата.

С того грозного и счастливого майского дня, когда первая менструация застала врасплох раннее отрочество Хосефы Вейтиа, она приходила всегда, когда луна была в последней четверти, так что спустя тринадцать дней Диего Саури закрывал аптеку и в ближайшие три даже не читал газет. Они отрывались от своего созидательного труда только для того, чтобы Хосефа сделала несколько больших глотков отвара, который в течение двух часов готовился из луковиц цветов, похожих на ирисы, торговка травами с рынка называла их Осеoloxóchitl, а Диего – Tigridia Pavonia. Он нашел их научное название и описание их лечебного действия в книге одного испанца, который в XVI веке объехал всю Новую Испанию и составил перечень трав, используемых мексиканцами с давних времен. Его сердце учащенно забилось, когда он прочитал: «Некоторые гаварят, што кагда их пют женщины, они памагают зочатию». После этого он стал полагаться на мудрость индейцев, так как разуверился в искусстве врачей и силе препаратов, которые собственноручно готовил в своей аптеке. Он теперь принимал сам и заставлял принимать свою жену все пилюли, какие только есть на свете, и уже начал уставать от жизни в постоянном ожидании и надежде, отравляющих самые их лучшие дни.

Несколько лет они жили, страдая от того, что их тела, созданные для любви, оказались неспособными к продолжению рода, пока однажды, на тринадцатый день цикла, Хосефа не поднялась рано утром и, когда ее муж открыл глаза, чтобы по зову долга делать ей ребенка, он с удивлением обнаружил, что ее место слева от него на кровати пустует.

– Я больше в эти игры не играю, – сказала она, когда он нашел ее на кухне уже полностью одетой. – Открывай аптеку!

Диего Саури был из породы тех редких мужчин, которые беспрекословно выполняют приказания божественного авторитета, коим для них является собственная жена. Он стал убежденным атеистом после долгих лет изучения религиозных проблем и даже убедил Хосефу, что Бога выдумали сами люди, но ведь оставался еще и Святой Дух, который, как подсказывало ему сердце, обитал в этой даме. Поэтому он оделся и спустился в аптеку на первом этаже их дома, чтобы, вдохнув ее запахи, забыться среди своих колб и весов. Они не возвращались к этой теме несколько дней, но однажды на рассвете, когда в сумрак их спальни стали пробиваться первые лучи, он несмело спросил ее, не хочет ли она заняться этим просто так. Хосефа согласилась, вновь обрела покой, и о ребенке никто больше не заговаривал. Понемногу они пришли к выводу, что так даже лучше.

В 1892 году Хосефа Вейтиа – женщина тридцати с лишним лет, привыкшая держаться очень прямо, как танцовщицы фламенко, – просыпалась каждое утро, имея наготове план, и засыпала вечером только после того, как выполнит его; она всегда совпадала с мужем в час желания и никогда не отказывалась быть его партнером в этой игре наслаждений, в которую столько мужчин играют в одиночку. В ее глубоко посаженных круглых глазах всегда был вопрос, но спокойная складка губ говорила о том, что она не требует срочного ответа. Она укладывала волосы высоко на затылке, открывая гордую шею, которую так любил в середине дня целовать Диего, предвкушая то счастье, которое ждало его ночью. Кроме того, у Хосефы был особый дар уравновешивать избыток слов нехваткой пауз. Их разговоры никогда не умирали. Иногда они продолжались за полночь, как будто супруги только что познакомились, а иногда они просыпались на рассвете, потому что им не терпелось рассказать другому свой сон.

В тот вечер, когда Хосефа обнаружила, что луна уже вдвое больше, чем ей положено быть, когда первое красное пятно на идеальной белизне ее штанишек возвещает начало очередных мучительных месячных, она сказала мужу, что ей страшно. Она не знала ничего более пунктуального, чем агония ее менструации, первый приход которой она пережила в четверть одиннадцатого утра в субботу пятого мая, когда весь город содрогался от пороховых разрядов незадолго до начала военных учений в честь годовщины победы над французскими завоевателями. Когда главный колокол собора хрипло объявил о начале сражения, они с сестрой Милагрос стояли на балконе и размахивали платочками, приветствуя войска и вооруженных ополченцев, которые шли маршем по улицам, чтобы за городом занять свои окопы и высоты. Тогда война была привычным делом, все воспринимали величайшую опасность как гримасу судьбы, кувырок привычного мира, и, как часть этого мира, Хосефа, ощутив струйки крови, бегущей по ногам, не испугалась, а закричала: «Я ранена, но не сдаюсь!»

В тот памятный день луна находилась в последней четверти. С тех пор так было всегда, все двести пятнадцать месяцев, пока однажды Хосефа не поняла, что уже наступило полнолуние, а еще ни одна капля крови не свела на нет ее попытки стать матерью. Вот почему она сказала: «Мне страшно».

Диего Саури поднял глаза и весь погрузился в созерцание своей жены, не реагируя на ее попреки. А она от луны тут же перешла к «газетным вракам», потому что именно из-за них он вот уже три дня совсем ее не слушает, а забивает себе голову демонстрацией против перевыборов президента республики. Диктатор уже правил семь лет, когда Диего начал твердить, что так не может дальше продолжаться, но за следующие девять лет Хосефа не увидела никаких других признаков его скорого падения, кроме предсказаний собственного мужа.

Опасаясь, что ее упрекам не будет конца, если он сейчас же не займется луной, Диего согласился встать со стула и выйти из столовой в теплую июньскую ночь. Огромная луна царила в мире.

– Не зря ей поклонялись древние, – сказал он и почувствовал, как безмятежно прильнуло к нему теплое тело жены.

– Хочешь, чтобы я тебе его сделал? – спросил он.

– Думаю, что ты мне его уже сделал, – сказала госпожа Саури. И она сказала это так томно, что муж снял руку с ее талии, внимательно посмотрел ей в лицо и спросил, какого дьявола он ей сделал.

– Ребенка, – на одном дыхании прошептала Хосефа.

Глядя на абсолютно круглый живот своей жены, Диего Саури всегда утверждал, что внутри она носит мечты о девочке. Хосефа просила его повременить со своими предсказаниями по поводу того, чего нельзя знать наверняка, а он ей отвечал, что ему все было ясно уже с первого месяца и что она зря теряет время и вяжет из голубой пряжи, потому что у них будет девочка и они назовут ее Эмилией в честь Руссо и вырастят ее умной женщиной.

– А разве она станет глупее оттого, что мы ее назовем Деифилия?[5] – спросила Хосефа, которая хотела назвать дочку в честь своей прабабушки.

– Конечно, ведь она будет полагать, что она дочь Бога, хотя на самом деле она – наша дочь.

– Не будем ничего загадывать наперед. – Таков был последний аргумент Хосефы, которая провела большую часть беременности в опасениях потерять это чудо.

Как истинный житель Карибских островов, Диего Саури привык не спорить о чудесах и всегда поднимал на смех жену с ее страхами. Он выражал сомнения по поводу ее способности не ошибиться и сделать как следует мочку уха и глаза хотя бы приблизительно одинакового цвета. Да и как она могла повлиять на что-то, если ее участие сводилось к роли сосуда?

– Чокнутого сосуда, – сказал Диего Саури, приподнимаясь, чтобы поцеловать жену.

У него были сильные плечи и светлые глаза, под которыми пролегли ранние тени, он был среднего роста, как отец, чей образ Хосефа всегда хранила в памяти, линии его руки были загадочны, а пальцы – умелы и точны. Его движения до сих пор напоминали, что когда-то он был хорошим пловцом, и сейчас он ждал, сгорая от желания, малейшего знака своей жены.

– Не начинай! – почувствовав это, заволновалась Хосефа. – Никакого уважения к ребенку! Ты и так все время входил и выходил его дорогой! Мы ведь можем ему навредить!

– Не будь невеждой, Хосефа! Можно подумать, что ты из глухой деревни, – сказал он, целуя ее снова.

– Да, я деревенская. Но и я не виновата, что ты родился среди дикарей.

– Это майя-то дикари? Да на земли твоей деревни еще не ступала нога человека, а Тулум уже был империей земных богов.[6]