Повести и рассказы - Леонид Гартунг

Книги Леонида Андреевича давно снискали заслуженную популярность у земляков. Крепки у писателя и контакты с газетой постоянно появляются на страницах областной печати его статьи очерки, рассказы. Все это связывает автора с многотысячной аудиторией, делает творчество писателя близким в самых разных семьях, рождает ответное единомыслие, духовное родство.

В новой повести «Алеша, Алексей…», пожалуй, его лучшей повести, Гартунг неожиданно вышел за рамки излюбленной тематики и в то же время своеобразно ее продолжил. Нравственное становление подростка, в годы Великой Отечественной войны попавшего в большой сибирский город, это — взволнованная исповедь, это — повествование о времени и о себе. Интересные характеры, необычные обстоятельства, автобиографичность страниц — несомненные достоинства повести. Они свидетельствуют о том, что свой юбилей писатель встречает в расцвете творческих сил…

Леонид Андреевич часто приходит на глядень над затокой Панькова. Здесь рождаются замыслы его новых произведений, здесь «заземляется» он от дневной усталости, отключается от текущих забот.

Закатно светится внизу вода, деловито проносятся стрижи, порывами долетает с противоположного берега тихая песня. И раскрывается вдумчивому, неторопливому взгляду мир с его радостями и печалями, с его разноцветьем, запахами и звуками, в которых покой и одновременно напряжение.

Сергей Заплавный

ПОВЕСТИ

АЛЕША, АЛЕКСЕЙ…

Все это было, было, было…

А. Блок

1

Ехать предстояло чуть не на край света, поэтому надо было все спокойно и аккуратно обдумать. Главное, ничего не забыть. Во-первых, я решил, что у меня будет всего два «места». Первое — коричневый порт-плед с ремнями. Он с мамой прошел всю гражданскую войну, кочевал и в красноармейских теплушках, и на обледенелых дорогах под Орском. В него я решил упаковать теплые вещи: шапку-ушанку, зимнюю кожаную тужурку, перчатки, голубой шарф. Другим «местом» была ивовая скрипучая корзина. Ее я думал заполнить остальными вещами и едой. Что я взял с собой? Забавную книжку Крестьянова с его же рисунками — «Слоник Мока и Мишук в путешествии». С детства я любил эту книгу и читал бесчисленное количество раз. Затем отцовские карманные часы с брелоком. Правда, они не шли, но их можно было починить. В корзину же я положил небольшое зеркало в никелированной оправе. Часы и зеркало — единственные вещи, оставшиеся от отца. Захватил я также настольную электрическую лампу с зеленым абажуром, рабочие рукавицы и плоскогубцы. Кроме того, лобзик и пять дюжин отличных стальных пилок к нему. Взял я также маленькие тисочки, которые можно было привинчивать к столу. В подарок тете я уложил вязаный пуховый платок, который прежде носила мама. Да еще пачку денег. (Получил на стройке сразу за два месяца и продал полевой бинокль соседям.) Оксана мудро посоветовала мне разложить деньги по разным карманам, чтоб если украдут, то не все сразу. Она все уговаривала меня остаться, пугая сибирскими лютыми морозами и тем, что я не найду работы.

— Сейчас до Сибири дюже много народу двинулось. Все места позахватили…

Старик, ее отец, напротив, радовался тому, что я уезжаю. Он то и дело являлся в мою комнату выпросить что-нибудь.

— Все вам оставлю, — говорил я.

— А мне ничего не надо. Мне только на память.

Подойдя к стене и трогая желтым прокуренным пальцем фотографии, спрашивал:

— Это что, тоже с собой? А рамочки из доброго дерева, полированные…

— Возьмите, — говорил я, и он от радости смеялся.

Оксана, добрая душа, собирала меня в дорогу, как родного. Нажарила мяса, наварила яиц и каждое завернула в кусок газеты. Насыпала соли в спичечную коробку. Добыла где-то даже курицу и изжарила ее целиком, одолжив у Земцовых чугунную жаровню. По этому поводу она поссорилась с отцом.

— Дай ножку, — требовал он у нее громким шепотом.

— Что ж это за курица будет с одной ногой? — возражала Оксана.

— Все ему и ему. А он тебе кто? Постыдилась бы — мужнина жена.

— А я ничего стыдного не делаю. Хлопчика в дорогу собираю. Сиротинку обездоленного.

— Дай ножку.

— И не проси.

— Вот не думал, что чужой хлопец станет дороже отца родного.

— Так мы же на месте остаемся, а он в Сибирь…

Ей почему-то казалось, что мне очень жалко оставлять вещи.

— Ты не тревожься ни о чем. Нам ничего не надо. Возьми ключ с собой — вернешься, когда захочешь. Здесь все твое.

Уходя на работу, она расцеловала меня и даже всплакнула. А мне было все безразлично. Теперь, когда я вспоминаю свой отъезд, мне кажется, я был не совсем в себе. Я не взял даже семейных фотографий, которые так и остались на стенах в своих рамках. Забыл взять все, что приготовила Оксана: и жареную курицу, и яйца, и огурцы. Захватил только хлеб и две луковицы, которые нашел в кухне, на полке.

Больше всего меня беспокоил Юрка. Если не считать письма, полученного Нонкой, то он послал всего одну открытку из Вольска, где был на ученьях. А потом замолчал. Ни мне, ни домой ни строчки. Почему?

Когда я ехал в трамвае на вокзал, я даже не смотрел в окно. Про себя я думал с горечью и обидой: «В самый трудный момент оказался никому не нужным».

На вокзале я не знал куда сунуться — все залы были забиты людьми. Они сидели и спали на узлах и чемоданах, бродили по перрону. Узнать, кто последний в бесконечной очереди в кассу, было невозможно. Между тем мозги мои работали еще по довоенному образцу — я почему-то считал, что необходимо взять в кассе билет, потом согласно расписанию придет поезд, я займу указанное в билете место и поеду. Теперь ничего похожего: открыто всего одно кассовое окно для военных и командированных. Никто не знал, начнут ли продавать билеты «неорганизованной публике» и придет ли когда-нибудь «наш» поезд.

Знали только одно — надо ехать дальше. Большинство из тех, кто ждал билетов, прибыли из Белоруссии и с Украины, натерпелись бомбежек, налетов штурмовиков, видели и пожары, и близкую смерть и потому, напуганные, считали Волгу недостаточно надежным рубежом. Из разговоров я понял, что почти все стремятся попасть за Урал. Некоторые сидели здесь по неделе и больше, дожидаясь своего поезда, который никто не собирался отправлять. Заводы и другие промышленные предприятия эвакуировались по плану. Их эшелоны проходили мимо вокзала, никого не сажая. «Никуда мне не уехать», — безнадежно подумал я. И, возможно, вернулся бы домой, если б не Дема.

Почему я обратил на себя его внимание, не знаю, но он подошел ко мне, хлопнул ладонью по плечу, как будто мы давно знакомы, и спросил:

— Занял очередь за билетами?

— Нет еще.

— Но займешь, если найдешь последнего?

— Да.

— Вот какой ты молодец! Прямо образцово-показательный молодой человек…

И тут же расхохотался:

— Билеты — это дело дохлое. Хочешь уехать — пойдем со мной.

«Аферист», — подумал я, но делать нечего — пошел.

— Думаешь — жулик? Некоторые говорят, что я похож… Ну да ничего, будем знакомы. Дема Волохов.

Он пожал мне руку, весело взглянул в глаза.

— Левым не видишь?

— Не вижу.

Как он с первого взгляда определил мой недостаток, непонятно.

Он подхватил мою корзину и быстрым шагом двинулся сквозь лабиринт товарных вагонов, платформ, пахнущих керосином цистерн. Мне открылся мир, о котором я не подозревал. Оказывается, здесь, среди вагонного хаоса, живут сотни людей, успевших даже наладить своеобразный быт. На веревках, натянутых между вагонами, сохли пеленки. Кто-то стирал белье в оцинкованной ванне, кто-то играл на гармошке «Амурские волны». Дочь и мать уютно расположились на пустой платформе — мать «искала» у дочери в волосах.

Волохов ориентировался во всем этом, как у себя дома. Он заговаривал то с одним, то с другим, и все его знали.

— Третий день стоим, — сказал он мне с досадой. — Как примерзли. Ни туда ни сюда.

Вовсе он не был жуликом. Скорее — рубаха-парень.

Пока мы шли, он расспрашивал:

— Алексей — божий человек?.. А почему один?

Я ответил. Он сразу поделился и своими горестями:

— У меня семья в Челябинске. Чертова война захватила меня в командировке, да еще я в Москве в больницу попал, две недели отвалялся… Теперь вот вернусь, отчитаюсь на заводе в деньгах, винтовку в руки — и обратно… А отчитаться надо. Нельзя прослыть напоследок вором… А вот и наша теплушка!

Откуда он выкопал это слово? Я слышал его от мамы, когда она рассказывала о гражданской войне, о далеких, как мне казалось, навсегда ушедших годах.

Дема подвел меня к открытой двери товарного вагона:

— Лезь! Здесь еще свободно.