Знаменитая избушка у Антонова колодца - Юз Алешковский

Мы разошлись в разные стороны.

В школьную библиотеку меня не пустили. Там проходила какая-то инвентаризация. Тогда я пошел к своей соседке, выпускнице Вале Поляновой. Она сидела на крыльце и плакала.

— Засыпалась? — спросил я.

— Четверка, — сказала она.

— Хм… чепуха, — заметил я.

— Для меня это гибель, — твердо заявила Валя.

— А на чем ты засыпалась?

— На Толстом… — Валя всхлипнула.

Мне стало жутковато: в течение дня столько совпадений и везде Толстой, а я только что хотел попросить у Вали учебник литературы, чтобы прочитать его биографию.

— Все ответила… в каком родился и умер, основные романы, — продолжала причитать Валя, — что мяса не употреблял, а почему был зеркалом революции, не смогла с перепугу… раскры-ы-ть…

— Почему же он мяса не ел? — удивился я и сглотнул слюнки.

— Дал клятву на религиозной почве. Стал вегетарианцем. Не курил и не пил вино, вот почему. Всему миру это известно.

— И никогда даже курятину не ел и уху из пескарей?

— Никогда, — сказала Валя.

У меня мелькнула удачная мысль, и только я направился к деду Антону, как на крыльцо выбежал наш директор Павел Иванович и закричал:

— Десятый класс! Где десятый класс?

И я понял, что он чем-то взбешен.

— Все ушли, — сказала Валя.

— Здесь никого, кроме вас, не было! — кричал директор. — В школе проходит инвентаризация. Я обвинен в недостаче. Если через час четыре портрета не будут висеть на своих местах, я отстраню от экзаменов весь класс!

Я понял, что лучше признаться сразу, и сказал:

— Портреты в полном порядке… вы не беспокойтесь… — и, чтобы не вдаваться в объяснения, смылся.

Павел Иванович что-то кричал мне вслед. Но я ничего не слышал.

Когда я прибежал к деду Антону, он, расположившись перед портретами, крошил в блюдце с медом кусок хлеба.

— Вы что ж на обед ни мяса, ни рыбки не едите? — начал я издалека.

— Потребы нет, — сказал дед. — Я теперь такой едок — овощ, хлеб да медок. Отцова поговорка. С организмом как ведь бывает?..

Мне не терпелось, и я вежливо перебил деда.

— Простите… Вы чем-нибудь угощали того писателя, что на портрете?

— В те годы я еще мясцом баловался, — с аппетитом чмокнув, сказал дед Антон. — А угощал всегда я гостя щами с кашей и салом.

— А в щах было мясо? И, может быть, каша была без сала? — замерев, задал я самый главный вопрос.

— Дурак ты, что ль? — дед Антон даже глаза на меня вытаращил. — Таких вопросов не задавай. Молчать буду.

— Вот и хорошо! Вот только еще один! — обрадовался я. — А выпить перед таким вкусным обедом… вы его угощали?

— Да без моей рябиновки и ореховки я гостя за порог не выпускал!

— Таки запишем, — сказал я, — «двух сортов выпивка», — и тут Шурик, который, оказывается, вернулся и слушал наш разговор, но не вмешивался, взорвался:

— Мы тут на след напали, по местам нашей славы идем, а ты заладил насчет выпивки и закуски! Меня другое интересует! Дед Антон, Толстой призывал царя свергать?

— А как же! — дед Антон подмигнул Толстому.

— Вот и запиши: «активно призывал», — сказал мне Шурик. — А интересное что-нибудь рассказывал он? Про Хаджи Мурата или про Жилина с Костылиным, или «Войну и мир»?

— О многом говорено было… Война дело дрянь… Змеиное жало! — дед сплюнул.

Я записал все в тетрадку и попросил деда Антона поставить свою подпись. Но он как-то заулыбался, закашлялся, сказал, что сроду ничего не подписывал, и налил нам по полстакана меду.

Когда мы несли портреты в школу, я сказал Шурику, что у меня есть доказательства того, что гость деда Антона не мог быть Львом Толстым, но все равно ремонта избы нужно добиться.

— Может, без Толстого попробуем? — предложил я.

— Сравнил! Кто такой дед Антон? Пробуй, если хочешь! Я добьюсь всего сам!

Так, проспорив и разругавшись, мы незаметно дошли до школы и по дороге раз десять отвечали, что не в сельпо мы купили портреты, что они казенные.

Павел Иванович, увидев нас, сразу закричал:

— За хулиганство исключил вас из турпохода!

— А вы помните, как при помощи дедукции мы отыскали пропавший классный журнал? — спросил, не испугавшись, Шурик. — Портреты тоже нужны были для дела.

Павел Иванович прямо застонал от возмущения, но связываться с нами не стал. Он схватил портреты и побежал в школу, наверно, к своей комиссии по инвентаризации.

На следующий день я составил для себя план действий. Он был прост: собрать документы деда Антона, справки о здоровье и, если в правлении откажут в ремонте избы, пойти за помощью в комсомольский прожектор колхоза.

Дед Антон обрадовался мне и охотно вынес на крыльцо старый альбом с документами и фотографиями. Я рассматривал их и откладывал в сторонку всякие пожелтевшие справки с печатями.

Вдруг на одном снимке я увидел красивую, как в сказке, избушку, а перед ней молодого мужчину и женщину, наверно, его жену.

— Узнаешь? — спросил дед Антон. — Время, брат, время…

Я кивнул, хотя не узнал его. И избушка-красавица была непохожа на нынешнюю. Но фотокарточка пригодится еще для плотников! Они запросто все по ней восстановят.

Напоследок я развернул вырезку из газеты, вот-вот готовую рассыпаться от ветхости. Начал читать и задохнулся от волнения. Заметка была о том, как в 1925 году в нашей деревне образовался колхоз, как бандиты старались его уничтожить и однажды ночью подожгли конюшню. Кончалась заметка так:

«А первый наш конюх Антон Ларин как чуял беду и босиком по снегу прибежал спасать общее имущество — живых лошадей. Под выстрелами бандюг, рискуя опалиться дотла, он сорвал засов с горящих дверей и спас обезумевших лошадей. И когда его, обгорелого, клали в сани везти в больницу, он сказал последние свои слова: «Ну, вы тут пашите да сейте…» — и умолк. Прощай Антон! Жить тебе в наших сердцах вечно. И в истории тоже. Мы выполним план посевной!

Партсекретарь Егор Бушуев».

У меня комок подступил к горлу, и я покраснел: ведь мы с Шуриком не раз смеялись смотря на лицо деда Антона. Мы думали, что он по рассеянности забыл побрить правую щеку, а она, значит, была обожжена при пожаре…

— Дедушка, значит, вас тогда похоронили? — спросил я, потому что молчать было жутковато.

— Как говорится, выжил. Выходили в больнице. Ноги вот с тех пор больно мерзнут. И рука — как у вареного рака клешня. А коней я ввек не дам в обиду, — и дед Антон погрозил кому-то пальцем.

«Вот это повезло! Вот это — боевая слава, а мы за ней за триста километров в поход собирались», — возликовал я про себя, разобрал до конца все бумажки в альбоме и обнаружил второй важный документ. В нем было написано:

«Настоящим подтверждается, что колхозник Антон Ларин сознательно и от души передал обществу колодец, принадлежавший ранее ему одному, и что общее собрание постановило впредь именовать колодец «Антоновым».

— Что же, в нем вода особенная? — спросил я.

— Хрусталь! Вот какая вода. Поэтому и всякий гость ко мне часто захаживал. Не мог мимо проехать, — похвалился дед Антон, задумался, закашлялся и что-то пробормотал, наверно, вспоминал прошлое.

Захватив снимок избы и два исторических документа, я побежал к председателю и в дверях правления столкнулся с Шуриком. Он чуть не плакал.

— Ну, что? — спросил я.

— Выгнал. Но я до Москвы дойду!

— Давай, давай, — сказал я и смело рванул дверь председательского кабинета.

Услышав и от меня про ремонт избушки, председатель прямо взревел от досады.

— Спрашивал осенью: «Надо чего, Антон, или не надо?» Сказал ведь: «Не надо». А теперь ходоков посылает? Насчет Толстого не темните. Не маленький! А если он даже выпивал и закусывал в Антоновой избе, то что ж теперь? Снимать плотников со свинофермы? А?

Тут, чтобы не спорить без толку, я выложил документы на стол и сказал:

— Вот — читайте! Дед Антон свой колодец людям отдал и жизнью рисковал, а вы… Эх!

От злости и волнения я больше ничего не смог добавить.

Председатель раз пять прочитал заметку о подвиге и справку о колодце и хмуро сказал:

— Верну это Антону сам. Иди.

Примерно недели через две к Антонову колодцу подъехал ЗИЛ с прицепом. Грузчики скинули у калитки кирпичи, мешки с цементом, бревна, доски, тес, гвозди и разные другие материалы для деда Антона. Он что-то говорил грузчикам. А те смеялись и отмахивались от него.

Тогда дед Антон сел в кабину и велел отвезти его в правление. Что уж он там объяснял, осталось неизвестным, но возвратился дед на председательском «газике» очень довольный.

Шурик все время радостно вился около него, а со мной не разговаривал. Он был уверен, что ремонт — его рук дело, и уже примерил место между окнами для мемориальной доски, которую выкрасил под мрамор.