Чероки - Жан Эшноз

2

У Жоржа Шава был синий немецкий автомобиль, который то и дело ломался. И, когда он ломался, Жорж Шав ходил пешком, как и в тот день, на улице Тампль, где он встретил Веронику. По правде говоря, встреча эта прошла чрезвычайно просто. К примеру, он спросил у нее, сколько времени, а она ответила, что ее часы спешат; на это он возразил, что его устроят любые показания стрелок. Спустя какое-то время он выяснил, что ее зовут Вероникой. Затем он проводил ее — недалеко, до сквера Тампль, засаженного высокими деревьями самых различных пород. Он пригласил ее к себе, собрался дать адрес, но, обшарив все карманы, обнаружил только неиспользованный билет метро, а ей нечем было записать, кроме как губной помадой, — одно с другим совершенно не сочеталось. Она сказала, что запомнит адрес и так, — значит, завтра в три часа. И они распрощались, а потом еще напоследок обернулись, взглянув друг на друга. На ней была вельветовая юбка со шнуровкой сбоку и жакет из плотной бежевой шерсти, и вот наступило это завтра, и в два часа дня Жорж уже сидел у окна.

Он жил в самом конце улицы Оберкампф, в многоэтажном доме, примыкавшем к Зимнему цирку. Обитатели дома отличались чрезвычайной пестротой происхождения; в зависимости от широты и долготы родных мест, а также национальных обычаев распорядки их жизни то мешали и противоречили друг другу, то совпадали, складываясь в неразрывный цикл, подобный неизменной, застывшей разнице между часовыми поясами. Каждый миг являл собой контрапункт речевых и музыкальных звуков с египетским, корейским, португальским, сербским или сенегальским акцентом, которые переплетались или, напротив, дробили друг друга, как зерна в мельничных жерновах; в некоторые вечера над ними реяли в воздухе еще и трубные призывы слонов и любовные вопли рысей из соседнего цирка, а острый запах зверинца, что временами перекрывал разнообразные кухонные ароматы, струившиеся из окон дома, откуда доносились также оживленные дискуссии при свете голых лампочек, — уподоблялся соленой оливке в бокале мартини.

Две темноватые комнаты на третьем этаже, где обитал Жорж, выходили во двор-колодец. В одной из них целую стену занимали пластинки — если точно, четыреста шестьдесят восемь пластинок, главным образом джазовая музыка, записанная между 1940 и 1970 годами; здесь был почти весь комплект записей из каталогов Prestige и Riverside, самое ценное из каталога Blue Note и полное собрание образцов продукции других фирм, а также пластинки, которые Жорж накупил в Голландии и заказал в Швеции, не считая пиратских записей, импортных японских дисков и прочих, совсем уж неизвестного происхождения, записанных где-нибудь на кухне, засунутых в конверты, склеенные вручную, — эти Жоржу присылал один его друг-американец.

Солнце заглядывало только в окно его кухни, выходившее в довольно просторный двор, замощенный булыжником в таком хаотическом беспорядке, словно камни разбросали по земле да так и оставили; двор и улицу разделяли массивные ворота, на которых красной краской были намалеваны какие-то турецкие лозунги. Из этого кухонного окна, поверх ворот Жорж мог видеть трапециевидный кусочек тротуара улицы Оберкампф; этот кусочек пересекали женские ноги, мужские ноги, половинки детских тел, целые собачьи туловища. Пятнадцать часов пятнадцать минут, и вот наконец-то в трапециевидном проеме появилось целиком тело Вероники.

Она опасливо шагала по двору, следя, чтобы каблуки не угодили в расщелину между булыжниками, не замечая Жоржа, который торопливо закрыл окно и тут же открыл снова, потом убавил звук в радиоприемнике, который орал вовсю, что если я тебя люблю (бам!), все проблемы разрублю (бам-бам!), но не ври мне никогда (бум!), мои слёзы — не вода (бум-бум!), затем Жорж поправил диванную подушку, мельком глянул на себя в зеркало, закрыл дверь ванной, опять выпустил на волю голос в приемнике, который теперь с завыванием сообщал, как безотрадны дни мои под пальмовыми кронами, как долго жду любимую под фигами зелеными, как скука мне мучительна под финиковым деревом, и тут она постучала, он открыл, она вошла, он распростер объятия и потом долго еще целовал ее и что-то тихонько говорил, уткнувшись губами в ее волосы, пока голос в приемнике нашептывал про яркий багрянец губ и ногтей, белую пену лазурного моря, ах, как все ясно, как все прекрасно, нет ни сомнений, ни горя…

3

Итак, Жорж Шав был человеком немного выше среднего роста, но при этом довольно худощавым, что и делало его визуально выше, чем на самом деле. У него имелось немного денег, иными словами, он проедал остатки скудного наследства, плюс нерегулярные выдачи из некоего дышавшего на ладан фонда общественной помощи. Он редко покупал себе одежду, да и та чаще всего была американского производства и ношеная — такими вещами торговала пара-тройка продавцов, всегда одних и тех же, на блошином рынке возле Порт де Клиньянкур. Веронике предстояло изменить это положение дел.

Жорж снова увиделся с ней и назавтра, и через день; поскольку это были выходные, они провели вместе целый уикенд, а на следующей неделе стали встречаться почти каждый вечер, затем она решила проводить у него и ночи. Весь день она работала в офисе на улице Пирамид, поэтому они сходились вместе только к семи вечера, из чего следует, что ночи их были коротки, а утра еще короче.

Таким образом, Жорж весь день напролет ждал Веронику. Это ожидание мешало ему заполнять, как прежде, свое существование барами, кинотеатрами, поездками в предместья, визитами — первичными и повторными — к друзьям и визитами друзей, романами, импровизированными сиестами, случайными приключениями. Кроме того, ему постоянно хотелось дарить Веронике цветы, драгоценности, вещи, в частности то желтое платье, что он заприметил на площади Победы. Но тут он с возмущением обнаружил прискорбный факт, с которым вынужден был смириться, а именно: на все это у него не было денег, и, не случись Вероники, эта ситуация, почти вышедшая из-под его контроля, могла бы безнадежно затянуться.

И вот как-то в четверг, часов в девять утра, Жорж Шав вышел из дома с чемоданом в руке, прошел по улице Оберкампф к станции метро «Оберкампф» и сел в поезд, идущий к площади Италии. Миновав «Бастилию», поезд на минутку вырвался из туннеля — проветриться на «Набережной ля Рапе», снова нырнул вниз, и опять взмыл на поверхность, словно несся по каким-то неведомым «русским горкам», затем, выбравшись на вольный воздух, обогнул Морг, где за матовыми стеклами смутно угадывались люди в халатах, занятые своими жуткими изысканиями, резко свернул к Сене и пересек ее по Аустерлицкому мосту. Но куда бы ни глядели окна поезда — на юго-восток или на северо-запад, — пассажиры неизменно оборачивались, чтобы полюбоваться речным пейзажем, соответственно ограниченным либо двухэтажными аркадами моста Берси, либо вполне банальным мостом Сюлли, между которыми медленно, почти незаметно для глаза, ползли по реке баржи, обремененные полезными ископаемыми.

Доехав до «Площади Италии», Жорж выбрался наверх, встав на монументальный эскалатор, а затем направился к востоку по проспектам, окаймленным высокими башнями и чистенькими скверами, за которыми тянулись красные кирпичные здания филантропических учреждений, мелкие захудалые магазинчики, строительные площадки или зоны домов, подлежащих сносу, а также новые супермаркеты в стадии обкатки.

Чемодан оттягивал ему руку — ничто так не оттягивает руку, как книги. Он пересек китайский квартал, где отнюдь не наблюдалось пронзительных выкриков, экзотической музыки, темных закоулков, задних помещений, непривычных запахов, иероглифов и пестрых фонариков, — только череда многоэтажных, длинных серых жилых корпусов, похожих на пакетботы в карантине, забытые береговой службой; они высились по обе стороны проспекта, как мощная дамба, а вокруг них сновали взад-вперед, словно мелкие ялики, автомобили, битком набитые желтым народцем. Дальше начинался мост, он перешагивал кольцевой бульвар, где по восьми полосам в своих болидах с ревом неслось гонимое к неведомой цели людское стадо; из открытых окон машин на какой-то миг вырывались трудноуловимые звуки радиол. Затем возникали кварталы Иври, а вот и домик, затаившийся в глубине проулка и защищенный воротами, которые с трудом открывались и не лучше того затворялись; их боковые бетонные столбы были украшены по углам грубо отлитыми игральными костями. Жорж прошел в ворота, обогнул павильончик, пробравшись по узенькой тропинке сквозь высохшие останки развесистой глицинии, и очутился в крошечном квадратном садике, где царила густая тень от окружающих высоких зданий и где все-таки упрямо произрастала на аккуратных грядках всякая овощная мелочь.

Человек лет шестидесяти пяти что-то прокричал из домика, потом отворил кухонную дверь. Жорж вошел: внутри сильно пахло псиной — от одной собаки или, может, от нескольких, но тогда по крайней мере одна из них уж точно была мокрой. Однако никаких собак не было, как не было и домашней птицы в разоренном птичнике, занимавшем целую стену в самой глубине сада.