Апельсины на окне - Юрг Федершпиль

Мужчина в плаще поставил осторожно стакан на стол, прижался лбом к оконному стеклу и приставил руки к вискам.

- Все еще дождь, - заметил консьерж. - Здесь все и случилось.

- Что случилось? - поспешно спросил мужчина в плаще и обернулся.

Консьерж широко расставил ноги и принялся выбивать трубку о раковину.

- Два раза девушка пришла домой с немецким офицером. Мы стояли у окна. Было довольно поздно. Офицер положил руки ее на плечи и медленно привлек к себе. Разговаривали они очень долго. Вскоре после этого, уже в самые последние дни, заявились гестаповцы и с ними вишисты. На цыпочках, так, чтоб не скрипели ступени, они поднялись по лестнице. А девушка с немцем играли у себя апельсинами в кегли, они, верно, никогда не съедали их, хотя времена были голодные. Обычно апельсины лежали на подоконнике или на ковре. Счет они записывали на обоях цветными мелками или карандашами. Жена моя, конечно, страшно сердилась, но мы любили их, и потом, мы даже гордились нашим дезертиром. Гордились тем, что и мы что-то делаем, а не просто терпим да молчим. Одним вражеским немцем меньше, - говорил я, бывало, это почти так же важно, как если бы мы пристрелили его или устроили саботаж на железной дороге. Саботаж по тем временам ценился очень высоко.

Мужчина у окна обернулся. На какое-то мгновение лицо его напомнило одну из тех фотографий, которые составляют из разных лиц - расплывчатое и настороженное, очень похожее на человеческое, чуть ожиревшее.

- Правда, девушку жена любила меньше. Конечно, не из-за разрисованных обоев. Просто так. Почему именно, никогда не знаешь.

- Что? - спросил мужчина в плаще. Он все еще сидел перед полным стаканом, наклонив лысый череп к окну.

- Право, не знаю, - медленно ответил старик. - Девушка работала где-то в кино. Кассиршей или кем-то в этом роде. Но это был только случайный заработок, потому она работала в нескольких кинотеатрах, где после обеда, где вечером. Ну так вот, те трое поднялись наверх, принялись бить и колотить в дверь, покуда не вышибли ее. Потом поднялся страшный крик и грохот. Один немец слетел с лестницы и бухнулся навзничь. Но все же они одолели великана и поволокли в подвал...

Мужчина в плаще пробормотал что-то невнятное, взял стакан и в первый раз пригубил. Стакан просвечивал сквозь мясистую руку, словно рука эта была прозрачной.

- Они бросили великана в подвале, - продолжал старик, - и ушли. Люди боялись нос высунуть из своих квартир, но потом все же вышли в коридор и на лестницу, а вскоре появилась и девушка. Она шла, тихо напевая. Или, может быть, плача. Трудно сказать. Она накинула на себя какую-то пеструю оденожку и запахнула ее, не застегивая, а в руке у нее был красный шелковый бант, который она обычно прикрепляла над дверью, чтобы великан, входя, не стукался головой о притолоку. Конечно, он забывал об этом сигнале, не мог привыкнуть к нему, и нам было слышно, как он громко ругался. Да, так вот, девушка прошла мимо нас без единого звука. Как рыба в аквариуме... Жильцы, словно прикованные, стояли у стен, несколько женщин даже протянули к ней руки, но она безучастно прошла мимо, словно шла вдоль изгороди шиповника.

Да, а через неделю пришли наши и американцы, и однажды появилось несколько бесноватых молодчиков, и в пылу патриотизма они стали избивать и брить наголо женщин, которых видели с немцами. Девушку я больше не встречал. Три года назад я написал письмо ее родственникам в Лион, но там о ней ничего не знали. Даже полиция не наводила о ней справок. Казалось, девушка вообще никогда не существовала. Или существовала, но как незнакомые люди, которые проходят мимо, а может, вообще даже не существуют. Кто знает, может, в большом городе призраки принимают образ обычного прохожего. Возможно. Точно никогда ничего не знаешь.

Лысый повертел головой и принялся рассматривать подкладку шляпы, он держал ее, словно поднос.

- Разрешите пригласить вас выпить стаканчик? - обратился он наконец к консьержу. Тот пожал плечами и посмотрел на оставшиеся полбутылки вина.

- Как вам угодно. Где? Вот там?

Свет на заднем дворе погас, и стекла в кухне почернели.

Они пересекли маслянистые лужи, отливавшие всеми цветами радуги в отблеске уличных фонарей, и консьерж открыл дверь в бистро. Они направились к стойке, за которой сидел мужчина, причесанный на пробор, и махал им рукой.

- Мсье Шарль!

- Привет, Морис! - сказал консьерж. Он заказал по рюмке fine a l'eau [* Разбавленная водка (франц.)], повернулся спиной к стойке и облокотился о ее край.

- Здесь он бывал часто.

- Великан?

- Великан.

Старик кивнул головой, показывая за стойку, и понизил голос.

- Когда его взяли, я сразу же подумал на Мориса. За одну сигарету он выдал бы кого угодно. Дезертира тоже. Нет, в первую очередь дезертира. Но в те времена Морис всех боялся...

Морис бойко расставил на стойке рюмки у них за спиной, подождал с минуту и уселся опять на высокий табурет. Его напомаженная голова склонилась над кучкой монет, которые он складывал в столбики.

В бистро никого не было.

Лысый положил шляпу позади себя и растерянно поглядел на дверь.

- Что же было дальше?

- С кем?

- С великаном.

Да, так вот, мы с женой вытащили его из соседнего подвала. Мы думали, что они забыли про него. Он был почти без сознания. А через четыре часа после того, как мы его взяли, пришли опять те трое и с ними еще двое вишисты. Один из немцев, офицер, хорошо ориентировался в доме. Он не поздоровался, не задал никаких вопросов, сразу же назвал имя великана. Мы ничего не могли поделать. Двое из них вытащили дезертира из подвала. Все это время немецкий офицер не отрывал взгляда от лестницы. Наконец он спросил, где девушка. Я сказал ему все, что знал, но он, по-моему, не слушал. В тот момент я почувствовал, что нмкогда не забуду его лица. Он был еще молод, с белесыми ресницами и бровями и почти лысый. Он произвел впечатление человека незлого, даже, пожалуй, вежливого. Впрочем, точно этого никогда не знаешь.

- Подобные истории рассказывают обычно у нас, - проговорил мужчина в плаще, - в Германии. Но они уже давно всем приелись. Так что же было дальше? - Он потер костяшками пальцев зубы и уставился в треснувшее зеркало, висевшее над рекламой фирмы "Берр".

- Они выволокли его на задний двор, - сказал консьерж, - а потом потащили по ступенькам в бельэтаж. Он обмяк и неподвижно повис на перилах. Тогда один из них обвязал ему шею веревкой, она была почти в два раза длиннее, чем нужно. Все произошло очень быстро. Они швырнули его, словно чучело, через ограду и вдогонку еще расстреляли.

Все было так бессмысленно. Я хочу сказать, как они его прикончили. Они могли его расстрелять, или повесить, или просто бросить через ограду, с него было бы предостаточно. А они действовали так, словно одной смерти ему было мало, словно одна смерть давала ему шанс остаться в живых. Это было чудовищно. В конце концов оказалось, что ограда недостаточно высока, а веревка слишком длинна, да и стреляли они не целясь. Когда он шлепнулся на асфальт, он жил еще несколько мгновнеий. Но они не стали проверять, сели в машину и укатили. Еще бы - ведь это были их последние денечки. Скорая расправа. Последняя. А через три дня люди словно обезумели, плясали вокруг танков, входивших в город...

Мужчина в плаще отвернулся от осколков зеркала, казалось, поняв, что попытки разглядеть себя в них напарсны; он резко повернулся к стойке.

- Все война, - как бы между прочим заметил консьерж. - Вот теперь, теперь снова пьют аперитивы, ведь ужас хранится в памяти не дольше, чем скорбь об умерших, а умерших забывают очень быстро...

- A propos fine [* Кстати о водке (франц.)], - проговорил Лысый и пошарил в карманах своего видавшего виды плаща, так не гармонирующего с его элегантным котелком. - A propos fine, - он вытащил трубочку с таблетками и положил несколько штук в рот. - Мне, собственно, врач запретил спиртное желудок и все такое. - Он засмеялся и посмотрел на часы. - Пожалуй, пора. Жена ждет. Что касается комнаты, я зайду еще завтра. Она, собственно, не для меня, а для моей жены. Ей хочется снова пожить здесь. Хоть некоторое время. Лично я, к сожалению, не могу оставаться. Из-за работы.

- Ну конечно, - поддакнул консьерж. - Да вы не торопитесь, успеете.

Грузный мужчина встал, нахлобучил на лысый череп котелок и в нерешительности потоптался на месте.

- Я заплачу вам за месяц вперед, a fonds perdu, как договорились.

Он пошарил на ощупь в бумажнике и бросил на стойку несколько купюр.

- Здесь слишком много, - почти не глядя на деньги, сказал старик. Посчитайте еще раз. Слишком много, достаточно и двенадцати тысяч.

Хлопнула дверь, и силуэт мужчины растаял за матовым стеклом. Консьерж бросил несколько монет на оцинкованную стойку.

- Кто это был? - раздался зычный голос Мориса.

- Мертвец, - пробормотал старик. И направился к двери.

Жемчужные капли дождя блестели на бархатных отворотах его куртки. В нескольких шагах от него из кино выходила толпа, только что кончился последний сеанс. Передних, к их неудовольствию, подталкивали идущие сзади. Свет, падавший из фойе, казалось, гнал людей на дождь, словно темное стадо.