Апокалипсис Томаса - Дин Кунц

Я посмотрел на западный горизонт, за который еще не закатилось солнце, словно какой-то небесный хранитель времени перевел космические часы на несколько минут назад.

На этом невероятности не закончились. Желтизна разлилась по всему небу, и — при полном отсутствии облаков — ее прочертили полосы дыма или сажи. Серые потоки с прожилками черного двигались с невероятной скоростью. Они расширялись, сужались, извивались, иногда сливались, но всегда разделялись вновь.

Я не имел ни малейшего понятия, что это за небесные реки, но их вид задел черную струну интуиции. Я заподозрил, что надо мной несутся потоки золы, сажи, пепла, всего того, что осталось от мегаполисов, уничтоженных взрывами невероятной силы, а потом выблеванных высоко в атмосферу, где всю эту грязь удержали и потащили с собой реактивные потоки измененной войной тропосферы.

Грезы наяву случаются у меня даже реже пророческих снов. Когда такое происходит, я знаю, что касается это внутреннего события, не выходящего за границы моего разума. Но разворачивающийся передо мной спектакль ветра, жуткого света и ужасных небесных рек на грезу никак не тянул. Реальностью он соперничал с пинком в промежность.

Сжавшись, словно кулак, мое сердце ускорило бег, когда из желтой хмари вылетела стая тварей, каких видеть мне еще не доводилось. Кто они, сразу понять не удалось. Превосходя размерами орлов, они больше напоминали летучих мышей, и многие их сотни надвигались на меня с северо-запада, снижаясь по мере приближения. Сердце забилось еще сильнее, и тут мое здравомыслие, должно быть, отключилось, позволив безумию этого зрелища проглотить меня с потрохами.

Будьте уверены, я не безумен. С моей головой все в порядке, если сравнивать меня с серийным убийцей или с человеком, который носит шапочку из фольги, чтобы не позволить ЦРУ контролировать его разум. Я терпеть не могу головные уборы, хотя ничего не имею против шапочек из фольги, если они используются должным образом.

И убивать мне приходилось не единожды, но всегда защищая себя или невинных. Такие убийства никак не тянут на преступления. Если вы полагаете, что это преступление, тогда жизнь у вас спокойная и безопасная, и я вам завидую.

Без оружия, в одиночку противостоящий этой огромной стае, не зная, намерены ли эти существа уничтожить меня или не подозревают о моем существовании, я прекрасно понимал, какой способ самозащиты остался в моем распоряжении. Развернулся и побежал вниз по довольно пологому склону к эвкалиптовой роще, в которой находился гостевой домик, где меня поселили.

Невозможность увиденного не позволила задержаться даже на секунду. До двадцати двух лет мне оставалось только два месяца, но большую часть моей жизни я то и дело сталкивался с невозможным и знал, что природа мира еще более странная, чем могло себе это представить чье-то самое изощренное воображение.

Я бежал на восток, потея как от страха, так и от затраченных усилий, а сзади меня догоняли сначала пронзительные крики стаи, а потом и кожаное шуршание крыльев этих существ. Решившись оглянуться, я увидел, что они несутся сквозь ветер, а их глаза такие же ослепительно-желтые, как это отвратительное небо над моей головой. Они нацелились на меня, словно хозяин, подчинивший их себе, пообещал сотворить некую черную версию чуда хлебов и рыб, превратив меня в блюдо, которым могло насытиться все их великое множество.

Когда воздух замерцал, а желтый свет сменился красным, я споткнулся, упал и перекатился на спину. Поднял руки, чтобы эти твари не выклевали мне глаза, и увидел над собой знакомое небо и никого крылатого, если не считать пары чаек вдали над берегом.

Я вернулся в Роузленд, где садилось солнце, небо по большей части стало лилово-фиолетовым, а недавно пылающие воздушные галеоны сгорели до тускло-красных головешек.

Жадно ловя ртом воздух, я поднялся и какое-то время всматривался в небесное море, темнеющее и темнеющее, где последние угли небесных кораблей погружались в загорающиеся звезды.

Ночи я не боюсь, но осторожность подсказывала, что оставаться под открытым небом неблагоразумно. Я продолжил путь к эвкалиптовой роще.

Трансформировавшееся небо и крылатая угроза — плюс призраки женщины и жеребца — давали пищу для размышлений. Учитывая необычность моей жизни, мне не приходилось тревожиться, что меня ждет мысленный голод.

Глава 2

Женщины, коня и желтого неба вполне хватило для того, чтобы тем вечером не дать мне уснуть. Я лежал при свете настольной лампы, и мысли мои продвигались по очень уж мрачным тропам.

Нас хоронят, когда мы рождаемся. Мир — это кладбище с могилами занятыми и могилами будущими. Жизнь — период ожидания встречи с могильщиком.

И хотя принципиально это правильно, вы не увидите такой надписи на кружке в кофейне «Старбак», как не напишут на ней слов «КОФЕ УБИВАЕТ».

Перед приездом в Роузленд я пребывал в скверном настроении, но не сомневался, что скоро приободрюсь. Так случается со мной всегда. С какими бы ужасами ни приходилось мне сталкиваться, по прошествии какого-то времени я становлюсь веселым, как шарик, надутый гелием.

Я не знаю причины этого веселья. Возможно, я и живу для того, чтобы ее понять. И как только я осознаю, почему могу найти юмор в чернейшей тьме, могильщик тут же позвонит мне, и настанет время подбирать гроб.

Впрочем, я сомневаюсь, что меня похоронят в гробу. Небесная канцелярия планов на жизнь — или как там она называется — вроде бы решила максимально усложнить мое путешествие в этом мире абсурдом и насилием, которое с такой гордостью творят представители рода человеческого. Скорее, злобная толпа демонстрантов, требующая прекратить очередную войну, оторвет мне руки-ноги, а потом побросает и оторванное, и оставшееся в костер. Или меня раздавит «Роллс-Ройс», за рулем которого будет сидеть защитник прав бедняков.

В полной уверенности, что сомкнуть глаз мне не удастся, я уснул.

В четыре часа февральского утра мне снился Освенцим.

Столь характерная для меня веселость еще не вернулась.

Разбудил меня знакомый крик, донесшийся через раскрытое окно моих апартаментов в гостевом домике Роузленда. Серебристый, как звуки волынки в музыке кельтов, крик этот нес печаль и страдания сквозь ночь и леса. Он прозвучал еще раз, уже ближе, потом третий — в отдалении.

Крики эти укладывались в считаные секунды, но так же, как в две предыдущие ночи, услышав их, заснуть я уже не мог. Каждый такой крик напоминал оголенный провод, подключенный к моей крови, передающий заряд по всем артериям и венам. Я никогда не слышал звука, вобравшего в себя столько одиночества, и он вселял в меня ужас, объяснить который я не мог.

В эту ночь крик вырвал меня из нацистского лагеря смерти. Я не еврей, но в кошмарном сне стал евреем и боялся умереть дважды. Во сне представляется вполне логичным умереть дважды, но не в реальной жизни, и этот жуткий ночной крик разом выпустил воздух из яркого сна, оставив после себя темноту.

Нынешний владелец Роузленда и все, кто работает у него, в один голос твердят, что источник этого тревожного крика — гагара. Они не демонстрируют невежество и не лгут.

Я не собираюсь обижать моего хозяина и его подчиненных. В конце концов, я многого не знаю, потому что вынужден ограничивать информационный поток. Все увеличивающееся число людей стремится меня убить, и я вынужден сосредотачиваться на выживании.

Но даже в пустыне, где я родился и вырос, есть пруды и озера, созданные человеком, которые вполне пригодны для жизни гагар. Крики этих птиц меланхоличны, но нет в них такого одиночества, и каким-то странным образом они вселяют надежду, а не отчаяние.

Роузленд — частное поместье, расположенное в миле от калифорнийского побережья. Но гагары — это гагары, где бы они ни гнездились. Их крики не меняются в зависимости от облюбованного ими места. Они птицы — не политики.

Кроме того, гагары не придерживаются какого-то временно́го графика. Эти же крики раздавались между полуночью и зарей, всегда до первых солнечных лучей. Я и раньше отметил, что чем ближе к началу нового дня раздавался первый в ночи крик, тем чаще он повторялся в оставшиеся часы темноты.

Я отбросил одеяло, сел на кровати и произнес: «Убереги меня, чтобы я мог служить Тебе», — утреннюю молитву, которой научила меня бабушка в далеком детстве.

Перл Шугарс профессионально играла в покер и частенько сидела за одним столом с карточными акулами, которые, проигрывая, не улыбались. Они не улыбались и когда выигрывали. Моя бабушка крепко выпивала. В огромных количествах ела свиной жир. В любом виде. Будучи трезвой, бабушка Перл гоняла так быстро, что в некоторых юго-западных штатах копы прозвали ее Перл-Педаль-В-Пол. Однако прожила она долго и умерла во сне.

Я надеялся, что эта молитва сработает для меня так же хорошо, как срабатывала для нее, но в последнее время у меня вошло в привычку к первой просьбе добавлять еще одну. В это утро она прозвучала следующим образом: