Нулевые - Роман Валерьевич Сенчин

еще что. Рассказали б мне в детстве о таком отдыхе – не поверил бы. «Общество потребления» складывалось у нас уже в советское годы, начиная еще с хрущевского времени. Но только в нулевые потребление стало настоящим образом жизни. И теперь уже не покупатели выстраивались в очередь за товаром, а сами продавцы готовы стать в очередь перед состоятельным покупателем.

Товары, что в советское время были для избранных, для номенклатуры и для золотой молодежи, в нулевые стали доступными. «Хотите попробовать французскую сигарету?.. Кто откажется от французской сигареты! На пачке нарисован петух и написано “Голуаз блё”», – спрашивает герой повести Василия Аксенова «Звездный билет», культовой книги начала шестидесятых. А герои Сенчина запросто покупают сигареты «Голуаз» в обычном ларьке.

А что говорить о бытовой технике, которая была некогда предметом роскоши? Когда-то квартиры грабили, чтобы унести телевизор или видеомагнитофон. Сейчас они и даром не нужны. Некуда девать. Плоский телевизор с огромным экраном, DVD-проигрыватели, компьютеры, ноутбуки стали доступны, дешевы, привычны именно в нулевые. В повести Сенчина «Ничего страшного», написанной в самом начале нулевых, ноутбук – еще редкий, диковинный и дорогой девайс. Муж Ирины, счастливый обладатель этого чуда техники, оправдывается перед ней: «Я на квартиру копил, <…> хотел снять однокомнатку, а тут вот предложили…» Для героев Сенчина середины – второй половины нулевых такое уже и не представить.

Совсем иначе стали питаться. В рассказе «Изобилие» 1995 года перечисляется богатый (сейчас кажется – скромный, а тогда вполне себе богатый) ассортимент продуктового магазина: «Колбасы – пять сортов вареной и три копченой. Сервелат, салями. Ветчина рубленная и просто ветчина (видимо, спутал лирический герой ветчинно-рубленную колбасу с ветчиной. – С.Б.). Сыры – “Нежный”, “Голландский”, “Костромской”, “Пошехонский”, какой-то еще с зеленой плесенью…» Но на все это [2]изобилие нет у героя денег, даже на хлебушек нет… Магазин для него – как музей.

А вот герой рассказа «Сорокет» (вторая половина нулевых) с удовольствием ходит по магазину, неспешно выбирает, что взять: «Юрьев ходил вдоль рядов, складывал в пакеты одно, другое, третье. Помидоры, огурцы, зелень, куриные грудки (жена пусть запечет в сыре), сыр, несколько видов колбасы (сначала хотел активно рекламируемое “Останкино”, но остановился на проверенном “Вегусе”) – копченой, сырокопченой, салями, сервелата, бастурмы немного, буженинки, карбоната – для мясного ассорти; несколько видов рыбы – для рыбного. Маслины, оливки…» При желании он может взять даже «какую-нибудь дорогую ерунду вроде консервированных улиток или кенгурятины». В восьмидесятые так питались разве что большие начальники, представители номенклатуры или преуспевающие подпольные дельцы. В девяностые – «новые русские» (понятие, которое именно в нулевые забудут), то есть бизнесмены или бандиты, или бизнесмены-бандиты, очень быстро разбогатевшие. А герой «Сорокета» – обычный человек, не очень-то преуспевающий. Один из многих. Такой же и Денис Чащин из романа Сенчина «Лед под ногами». В юности был рад рису с килькой в томате, а теперь «почти автоматически» набивает сумки, пакеты «обычным набором: немного свинины, немного баранины, розовая, аппетитная говядина, немного телячьей печени, филе индейки. В одном из тонаров торговали полуфабрикатами. Недорогими, но качественными. Чащин любил манты и говяжьи рубленые бифштексы…» Он медленно возвращается домой, «с удовольствием приподнимая и опуская тяжелые, туго набитые пакеты». Не севрюжина с хреном, конечно, не роскошь. Просто сытная, благополучная жизнь. В истории России случались хорошие времена, но такого не было, кажется, никогда. Я не экономист, а потому не буду искать объяснения в ценах на нефть или в других причинах. Сенчин и его герои тоже не ищут. Он стал не столько аналитиком, сколько летописцем этой удивительной, уникальной для нашей истории эпохи.

Литературные нулевые начались почти одновременно с политическими. Литературные девяностые были разнообразны. Поздняя военная проза Виктора Астафьева не имеет ничего общего с «Кысью» Татьяны Толстой (опубликован в 2000-м, писался с 1986 года). Фантасмагории Юрия Буйды времен его «Бориса и Глеба» написаны для одного читателя, «Генерал и его армия» Георгия Владимова – совсем для другого. «Голубое сало» Владимира Сорокина, «Чапаев и пустота» и «Generation “П”» Виктора Пелевина, «Двести лет вместе» Александра Солженицына – становились литературными событиям, но написаны они как будто в разные эпохи. И все же тогдашняя «прогрессивная» критика настаивала, что мы живем в «ситуации постмодерна», в эпоху постмодернизма: «Кто-то (Михаил Эпштейн, Вячеслав Курицын, отчасти Марк Липовецкий) видел в его полистилистике наглядное проявление абсолютно новой культурной парадигмы, что либо отменит, либо подвергнет деструкции все те художественные богатства, которые выработало и будто бы уже в архив отправило человечество», – вспоминает критик и литературовед Сергей Чупринин, главный редактор журнала «Знамя», открывший читателю Виктора Пелевина. Критики-посмодернисты искренне возмущались, когда премию «Русский Букер» (за лучший роман года, а позже – и десятилетия) вручили Георгию Владимову, писателю-реалисту, наследнику традиций Льва Толстого. В 2001-м студент МГУ Сергей Шаргунов написал в своем манифесте «Отрицание траура» про «агонию постмодернизма». Ему мало кто поверил, но исторически Шаргунов оказался прав.[3]

«Теперь самому смешно, – замечает Чупринин. – Поскольку постмодернизм – у нас по крайней мере – оставив в истории несколько впечатляющих литературных памятников, пошел “путем зерна” и тихо истлел, дав реализму подкормку, в которой реализм, безусловно, нуждался. Технический репертуар прозы действительно расширился, действительно вобрал в себя – да и то наименее отчаянные, наименее “безбашенные” – средства воздействия на читательскую психику. Вот, собственно, и все». [4]

Реализм вернулся в русскую литературу и снова занял в ней первое место. И в том немалая заслуга Романа Сенчина. Мы читаем о прошлом по двум причинам. С одной стороны, нам любопытно, как жили люди в прошлом, как одевались, что носили, что ели-пили. С другой, нам более всего интересно, что люди и сто, и десять лет назад в чем-то похожи на нас. Они зарабатывают себе на хлеб, они ищут свое счастье, они влюбляются и разочаровываются в любимых. Мы ищем и узнаем самих себя даже в героях Чехова, Толстого, Шолохова, хотя общих черт с ними у нас все меньше. Тем более мы находим общее у современного русского писателя.

Сенчин умеет рассказать с необыкновенной точностью, дотошностью о жизни людей. По его книгам в самом деле можно изучать историю. Не политическую, не историю президентов и депутатов. А историю простого человека, историю повседневной жизни. Самую главную и самую важную для нас историю. И политика интересна Сенчину лишь тогда, когда она становится частью повседневной жизни человека. Как в рассказе «Тоже история». Впрочем, в нулевые это встречается редко. Люди заняты другим. Трудятся, отдыхают, растят детей, ведут жизнь, иногда тяжелую, иногда комфортную.

Фирменная черта Сенчина – знание жизни и внимание к деталям. Мы редко хорошо