Сеанс магии с поледующим разоблачением, или Секстет для эстетов - Генри Олди

Так и с фантастикой.

Жанр.

Низкий.

А оппонент – высокий и страшно изысканный.

Что ж это получается, леди и джентльмены? Талдычим, как попки, про вульгарный жанр фантастики, во всеуслышанье осуждаем жанровость, как корень всех бед беллетристики, а король-то голый? Если говорим, что жанровость – это плохо, тогда давайте осудим роман, рассказ, оду и элегию, эссе и басню… Вот они, жанры! Вот они, низкие! Ату их!!! Или просто мы придумали несуществующий жупел, чтобы радостно плясать вокруг и кидаться банановыми шкурками?

Вальтер Скотт в статье "О сверхъестественном в литературе" ("Форейн куотерли ревью", 1827 г.) рассматривает фантастику, как один из "методов отображения чудесного и сверхъестественного в литературе", в качестве записного фантаста называя Э. Т. А. Гофмана. Дело в том, что мудрый сэр Вальтер видел: фантастический метод – не единственный, позволяющий отобразить чудесное. А этимология слова «Фантастика» происходит от греч. phantastike, что значит "искусство воображать", без которого художественная литература, да и все искусство в целом невозможны в принципе. Т. е., мы упираемся в банальность, которую упрямо не хотят замечать: фантастика как метод, как один из большого набора инструментов писателя, может присутствовать хоть у Пушкина, хоть у Пупкина.

Что не унижает Пушкина и не возвышает Пупкина.

Фантастика же как совокупность методов расширяется до течения, отдельного направления в литературе, будучи в прямом родстве с романтизмом и символизмом, реализмом и сюрреализмом. Мощное течение полноводной реки, струящей воды меж двух берегов: пологий склон «достоверности» и круча «вымысла». Здесь найдется место всякой струе: мистике и ужасам, альтернативной истории и фэнтези, космоопере и бурлеску… А набрать воды из реки можно во флягу (рассказ), в ведро (повесть) или в бочку (роман).

Жанры, как известно, "tout genre est permis hors les genres ennuyeux." То есть, если верить французам, разрешены все, кроме скучного. Возможно, поэтому улыбчивый француз не понимает, отчего наша загадочная душа зовет В. Гюго – классиком, а А. Дюма – беллетристом. Отчего первого уважает, а второго обзывает "детско-юношеской беллетристикой". Не понять ему такого подхода! Потому что беллетристика по-французки: "прекрасное письмо".

А по-нашенски, по-эстетски беллетристика – ерунда и умов смятенье.

Хоть кол на голове теши.

2. Тезис: «Фантасты пекут книги, как блины – по три штуки в год. Это халтура и конвейер!»

Попробуем аппелировать к классикам.

Эй, гиганты, что скажете?

Оноре де Бальзак. Творческий путь писателя: тридцать лет. Творческий итог: увесистый 24-томник (если каждый том (прим. 30 а. л.) «разверстать» на современные, более привычные нам по объему книжки (прим. 15 а. л.), получим на выходе полсотни томов). Навскидку – цитата из биографии: "В 1831-м и 1832-м Бальзак много работает: переделывает «Шуанов» для второго издания, заканчивает "Шагреневую кожу", готовит тома "Философских повестей и рассказов", публикует первые выпуски "Озорных рассказов", пишет повести "Луи Ламбер", "Полковник Шабер" и др., активно сотрудничает в газетах и журналах…"

Блины, не блины, но пекарь из Бальзака вышел отменный.

Правда, и современная гению критика не осталась в долгу. Газеты вели ожесточенную травлю Бальзака, критик Сент-Бёв позволял в статьях грубые и резкие выпады против писателя. Марсель Пруст писал следующее: "Ныне Бальзака ставят выше Толстого. Это безумие. Творчество Бальзака антипатично, грубо, полно смехотворных вещей; человечество предстает в нем перед судом профессионального литератора, жаждущего создать великую книгу; у Толстого – перед судом невозмутимого бога. Бальзаку удается создать впечатление значительности, у Толстого все естественным образом значительнее, как помёт слона рядом с помётом козы."

Оставим последнее сравнение на совести Пруста; как по нам, помёт слона, козы, дракона, марсианского тушканчика – все равно помёт. Вернемся к Бальзаку: в ответ он сказал, что критика – это ржавчина, которая разъедает юные, невинные души. И что за мужеством критики должно следовать мужество похвалы. Как же до сих пор не хватает этого великого мужества похвалы, сколь редко оно встречается! Может быть, у нас принято любить мертвых писателей: отошел в мир иной, и критики вытащили из чехлов фанфары, и плодовитость в вину не ставят…

Эдакая литературная некрофилия, возведенная в ранг негласного закона.

На этой мажорной ноте изменим солнечной Франции с туманным Альбионом.

Чарльз Диккенс. Творческий путь: сорок семь лет. Творческий итог: 30-томник (как и в случае с Бальзаком, меряя привычными нам книжными объемами, смело удваиваем, доведя количество книг до 60-ти). Читая биографию, видим: писатель не стеснялся «лепить» по увесистому роману в год ("Холодный дом" (1852), "Тяжелые времена" (1854), "Крошка Доррит" (1856) и т. д.).

Естественно, ругатели и в случае Диккенса не остались в долгу. У. Теккерей вспоминает об одном критике, авторе "Мертвого осла и гильотинированной женщины", который писал следующее:

"Чарльз Диккенс! Только о нем и говорят сейчас в Англии. Он ее гордость, ее радость и слава! А знаете ли вы, сколько покупателей у Диккенса? Я говорю – покупателей, то есть людей, выкладывающих свои денежки из кошелька, чтобы отдать их в руки книгопродавцев. Десять тысяч покупателей. Десять тысяч? Что вы говорите, какие десять тысяч! Двадцать тысяч! Двадцать тысяч? Да не может быть! Вот как! А не хотите ли сорок тысяч! Тьфу, большое дело – сорок тысяч! Нет, у него не двадцать, а сорок тысяч покупателей. Что, вы смеетесь над нами? Сорок тысяч покупателей! О да, вы правы, милейший, я пошутил, у Диккенса не двадцать, не сорок и не шестьдесят тысяч покупателей, а целых сто тысяч! Сто тысяч и ни одним меньше! Сто тысяч рабов, сто тысяч данников, сто тысяч! А наши великие писатели почитают для себя счастьем и гордостью, если их самые прославленные сочинения, после полугодового триумфального шествия, разойдутся в количестве восьмисот экземпляров каждое!"

Нет, дамы и господа, мы решительно отказываемся считать приведенный пассаж делом давно минувших дней. Зависть к плодовитости, зависть к востребованности собрата по перу – вечная добродетель богемы!

Как было принято обзываться раньше, за царя Гороха?

Борзописец.

Как обзовут сейчас?

Килобайтник.

Как станут бранить творчески активного писателя через десять лет? Через двадцать? Через сто лет?! Тут остается разве что улыбнуться: иронично, чуть грустно, совсем по-чеховски…

Да вот же он – Антон Павлович Чехов. Творческий путь, увы, невелик: чуть больше двадцати лет. Творческий итог: 18-томник (современность одним легким движением руки… ну, вы поняли: четверть сотни томов запросто!). О работоспособности Антоши Чехонте можно не говорить: и так понятно. За что критики-современники прошлись по Антону Павловичу очень тяжелыми сапогами. Сам Чехов вспоминал: "Требовали, чтобы я писал роман, иначе и писателем нельзя называться…" – и говорил, что спорить с критиками все равно, что черта за хвост дергать.

Это он прав. Чем за хвост дергать, лучше пару строк написать.

И без компьютера, серьезно ускоряющего работу, без "лампочки Ильича", одним гусиным перышком – ишь, сколько нацарапали, гении! А ведь еще стоят на полках стройными рядами Горький и Золя, Лондон и Дюма, Вальтер Скотт, Жюль Верн и Айзек Азимов… Дамы и господа, а может, просто больше работать надо? – и попадем в неплохую компанию, под лай бездельников-злопыхателей.

Ведь лежать на диване со значительным лицом еще не значит – двадцать лет писать шедевр. Обломов тоже лёживал…

3. Тезис: «Гоголь, Гофман и Грин – не фантасты. Не посягайте на святое!»

Интересное дело. У нас год за годом отбирают коллег по цеху, великих собратьев по оружию (читай, методу), вырывая, так сказать, с корнем, и нам же грозят пальчиком: «Не посягайте!»

А если посягнуть?

Как мы уже говорили ранее, Вальтер Скотт, определяя метод, используемый Гофманом в его творчестве, назвал метод фантастическим, а произведения Гофмана – фантастикой. Через три года, в 1830-м, термин «фантастика» вводит французский литератор Шарль Нодье, глава кружка романтиков «Сенакль», куда входили де Ламартин и Виктор Гюго. Нодье разрабатывает теорию фантастического и жанра новеллы-сказки; в статье "О фантастическом в литературе" он призывает писателей обратиться к народным сказкам и легендам, утверждая, что необходимо вернуть фантастику в литературу, "несмотря на все усилия запретить ее."

Чуете, знакомым ветром повеяло: запретить! ату ее, фантастику!

Впрочем, мы бы сейчас назвали то направление, к которому призывал Нодье, и которому отдали дань Гауф и Гофман, Жорж Санд, Новалис и Брентано – фэнтези. Если взять шире, то наша фантастика как течение в искусстве – плоть от плоти романтизма. Это они, романтики XVIII – первой половины XIX веков, обновили художественные формы: создали жанр исторического романа, фантастической повести, лирико-эпической поэмы, решительно реформировали сцену. Это они проповедовали разомкнутость литературных родов и жанров, взаимопроникновение искусств, синтез искусства, философии и религии, заботились о музыкальности и живописности литературы, отважно смешивали высокое и неизменное, трагическое и комическое, обыденное и необыденное, тяготели к фантастике, гротеску, демонстративной условности формы.