Гори, венчальная свеча - Елена Арсеньева

Что-то такое слышал Алексей… смутно припоминалось, или это сейчас казалось ему, будто слышал? Какие-то слухи о батюшкиной болезни, о тайной, смертельной тоске, которая и свела в могилу княгиню Марью Павловну…

– Дитя не нашли, – вновь раздался голос Неонилы Федоровны. – Да и как же найти-то? Искали в лесу, у цыган, а девочка была у меня! Батюшке-князю сие небось и в голову не взошло. Где ему! Его память на баб короткая. Много таких, как я, было у него, множество! Пелагеюшка – дура из их числа. Но они все забыли да простили, а я – нет. Я – нет!..

– Наговор это! Ложь гнусная! Не слушай, Алешка! Коли так, пускай она докажет! – возбужденно выкрикнул верный Николка.

Неонила Федоровна так резко оборвала хохот, словно его обрубили.

– Нишкни! – отмахнулась она от Николки троеперстием. – Изыди! И тебе ведь от суда не уйти, коль не смолкнешь. Ты, гвардейский офицер, соучастник кровосмесительного венчания! А что про доказательства… пускай князь молодую в дом отцов приведет, да отворит покои княгинины, что с самой ее смерти стоят заперты, да рядом с парсуной[3] Марьи Павловны свою жену поставит. Одно лицо, вылитая! Жена твоя, Алексей Михайлович, по отцу и матери чистых кровей Стрешнева-Измайлова. Повезло тебе, как видишь: ты, полукровка, дворянку столбовую взял! Радехонек будет Михайла Иванович сношеньке, возликует, что дочушку нашел родимую!

Алексей оцепенело молчал. Ни мыслей, ни чувств. Холод во всем теле – и ничего более.

Внезапно та, с которой он только что обвенчался, бросилась вперед, обогнув Алексея и Николку.

– Тетенька! За что вы меня так? – возопила она и, заломив руки, пала на колени перед черной пугающей фигурой.

Неонила Федоровна вздрогнула так, что ее даже шатнуло в сторону, потом быстро нагнулась и дрожащей рукой потянула с лица девушки фату. Глаза ее расширились, рот задрожал… Она резко выпрямилась, постояла какое-то мгновение и тяжело рухнула навзничь.

Алексей, священник, Николка, разом выйдя из столбняка, бросились к ней, приподняли. Пламя свечи отразилось в неподвижных, широко раскрытых глазах.

Неонила Федоровна была мертва.

* * *

Даже и потом, после, уже поуспокоившись, не мог порядочно вспомнить Алексей бывшее с ними в тот вечер, в ту ночь. Смутно, будто сквозь туман, виделось, как Николка выхватил из кармана горсть монет и сунул их в ладонь попа, а к горлу его уже было приткнуто острие шпаги.

– Пикнешь кому, – прошипел Николка, и Алексей удивился зловещему блеску глаз своего всегда веселого и добродушного друга, – тогда ищи, кто тебя отпевать станет. Понял, батюшко?

Тот лишь заводил глаза, постанывая.

– Скажешь: на молитве, мол, женщине дурно сделалось. Упала – да и дух вон. Ничего ты знать не знаешь, ведать не ведаешь, кто такая да почему. Понял ли?

– По-нял… ей-богу… – наконец прохрипел поп, и Николка, еще разок, для острастки, тряхнув его, схватил за руки молодых и вытащил их из церкви.

Тьма на крутояре стояла непроглядная. Лишь когда ветер разрывал облака в клочья и меж ними проглядывал мутный зрак луны, можно было различать дорогу.

Сначала Николка ринулся через дворы к Ильинской, да опамятовался, побежал прямо по траве к обрыву, к крутой лестнице. Ее мокрые от дождя ступени были едва различимы, но все трое, скользя, цепляясь за шаткие перила, спускались со всей возможной поспешностью.

Ноги у Алексея подгибались, он еле шел, предоставив Николке вести их… О, господи! Невесту Алексееву? Жену? Сестру? Как теперь называть ее?! Мысли беспорядочные, отрывистые, будто удары кнута, хлестали его разум. И осознание, что злее его судьбы нет и не будет на свете, что так и суждено ему теперь в тоске и страхе жизнь проводить, подкашивало ноги. Вдруг привиделось лицо отца, искаженное гневом при встрече с сыном, который вел жизнь беспутную, праздную и наказан заслуженно.

Алексей содрогнулся, возвращаясь к действительности. Он и не заметил, когда и как миновали Нижний посад с его такими шумными днем торговыми рядами. Сейчас здесь царила тьма, слева гудел, невзирая на ночное время, приречный кабак, притулившийся, будто бесово семя, меж двумя благочестивыми церквами: Троицкой и Рождественской.

– Сейчас, – проговорил Николка. – Сейчас мы, сейчас!

Он отпустил руку Лисоньки и побежал к кабаку, испустив три резких коротких свиста. Девушка пошатнулась, видимо, не в силах стоять самостоятельно, и, чтобы не упасть, привалилась к Алексею. Тот невольно прижал ее к себе, и она, будто только того и ждала, зашлась в слезах.

Алексей глянул ввысь. Тучи неслись мимо, мимо земных страхов и страданий, то открывая небо, то вновь затягивая его непроницаемой черной завесой. Не было дела им, быстро бегущим, до двух несчастных, что стояли на берегу разбушевавшейся Оки.

Прибежал запыхавшийся Николка, волоча какого-то мужичонку в треухе и хилом армячке. Мужичонка что-то невнятно выкрикивал, то вынимал из-за щеки, то вновь прятал туда две монеты – очевидно, данные ему Николкою. С этим мужичком, понял Алексей, и было сговорено еще вчера о перевозе в заречное Канавино, откуда уже лежал дальний, объездной путь на Москву, к отцу… К отцу!

– Прости, барин! – наконец-то членораздельно выговорил мужичок, и только тут заметил Алексей, что тот едва держится на ногах с перепою. – Что попритчилось-то? Вышел еще засветло к берегу – а лодчонки нет как нет. Лихие люди кругом, разве уследишь? Пустили меня, бедного, по миру. Да и погода, батюшка, погодка суровая. Как пить дать затопит. Лучше бы завтра вам отправиться, а к завтрему я лодку для вас сыщу.

– Будь по-твоему, лапотина черная! – Николка переводил взор с бушующей реки на трясущегося не то от холода, не то со страху мужичка. – Иди уж, допивай свое. Мы переночуем на этом берегу, а утром переправимся.

– В своем ли ты уме?! – вскинулся Алексей, но Николка, сверкнув на него глазами, подтолкнул пьянчужку к кабаку. Подождал, пока за ним захлопнулась дверь, произнес с укоризной:

– Ты что? Да он же выдаст нас, если… сам понимаешь! Надо след замести. Конечно, сейчас же и отправимся, но не в Канавино. Коли поп проговорится, нас там поутру первым делом искать будут. Там или на тракте Московском. Слушай-ка, у стрелки расшива[4] на якоре стоит: чем свет в Казань пойдет. Я третьего дня невзначай разговор на Торгу слыхал. Доберемся, попросимся… а уж из Казани вернемся как ни в чем не бывало: ты – в Белокаменную, я – в полк. Так оно верней будет.

– Хорошо. – Алексей благословил Бога за эту верную, непоколебимую дружбу, последнее свое утешение и надежду в горестях и напастях нынешнего дня. – Делай как знаешь. Только на чем плыть-то? Лодку ведь увели?