Детоубийство - Влас Дорошевич

Издеваясь над нею, он добавлял иногда:

– Сбудь ребёнка, тогда придёшь! А с ребёнком на что ты мне! Какое от тебя удовольствие?

Избитая, истощённая болезнью и голодом, девятнадцатилетняя женщина, тем не менее, встала и поправилась.

Тут новая беда: срок паспорту кончился, нового не дают, муж требует Марью к себе, в Ростов-на-Дону.

Требует, но денег на дорогу не высылает:

– Приезжай, как хочешь, но приезжай!

– Господи, как я мужу на глаза-то покажусь с ребёнком? – рыдает Марья, а Гомиловский «рассудительно» говорит:

– Он муж твой законный! Требует, значит, должна ехать!

– Да на что ж я поеду?

Тут уж квартирные хозяева и «угловые жильцы» хоть и с почтением относились к «первому жильцу», но возмутились:

– Да хоть на дорогу дайте бабе: ведь жили!

Гомиловский увидел, что ничего не поделаешь: дал «в окончательный расчёт» Марье 10 рублей, чтобы к мужу уезжала и никаких больше претензий не имела.

– Ведь ваш ребёнок, ваш же! – стыдили его «угловые жильцы».

– Я для неё ничего не жалел! – говорит Гомиловский.

И на ребёнка ей дал рубль.

Из этих 11 рублей пять Гомиловский, провожая Марью, отобрал у неё обратно:

– Самому деньги в те поры нужны были.

И вот Марья с шестью рублями и с ребёнком на руках осталась на улице.

Что делать?

На шесть рублей в Ростов-на-Дону не доедешь. Назад вернуться нельзя: с Гомиловским всё кончено, и квартирная хозяйка не пустит: «Ведь уехала, матушка, сказала, что совсем, и одиннадцать рублей получила». К себе в деревню ехать: там никого нет, мать, и та бросила деревню, жили они, по показанию односельчан, «страшно бедно». В Петербурге есть брат, но тому самому есть нечего, его:

– Посетило несчастье: третий год дети нарождаются!

Без паспорта, с ребёнком нигде не возьмут.

Что же? Голодная смерть и ей и ребёнку?

Могла ли, при таких условиях, истощённая голодом, болезнью, побоями, только что вставшая с постели после тяжкой болезни девятнадцатилетняя женщина обезуметь от ужаса, от отчаяния?

Могла ли она не обезуметь, вышвырнутая с ребёнком умирать на улицу?

Она рассталась с Гомиловским утром и целый день, не евши, бродила по городу, сидела где-то на скамейке и думала.

Какие другие мысли, кроме полных отчаяния, до безумия доводящих мыслей, могли приходить ей в голову?

Как она совершила преступление?

Марья Татаринова говорит, что она задушила ребёнка платком, тем старым шёлковым платком, которым она повязывала голову ребёнка, любуясь: «Какая Клавдюшечка хорошая да пригожая».

При вскрытии в горле ребёнка найдена пробка.

Марья Татаринова говорит, что ребёнок часа три умирал у неё на руках, пока не задохся.

Ребёнок, падая в отхожее место, ударился головой о доски, и при вскрытии у него оказалось «прижизненное кровоизлияние». Если б пробка находилась у него в горле три часа, он не мог бы быть живым, когда его бросили. Значит, его придушили и сейчас же кинули.

Почему ребёнок оказался голым? Сняла ли она с него всё, или из дома захватила его без рубашки, завернув голого в одеяло, Марья и этого не знает.

Как убивала, сколько времени это длилось, Марья ничего этого сказать не может. Это было безумие, когда она не соображала, не знала, что делала.

Трое суток после этого обезумевшая Марья бродила по городу.

Не евши: все деньги, данные Гомиловским, оказались у неё в целости.

В каком она была состоянии?

Мы знаем только из показания одной Марьиной знакомой, что Марья зашла к ней в эти дни, пробыла часа два и была «очень груба».

– Все два часа просидела молча на сундуке, не отвечала на вопросы, словно ничего не слышала. Встала и ушла.

Целые дни Марья бродила по улицам, а как стемнеет, шла к тому дому, где бросила ребёнка к ужасной могиле:

– Подойду к отхожему месту, стою и плачу.

Через три дня её встретил на улице Гомиловский простоволосую, без платка, странную, без ребёнка.

– Куда идёшь?

– Угол ищу.

Гомиловский при виде женщины, с которой он жил, позабыл благоразумие и повёл её к себе для «удовольствия»:

– Пойдём в квартиру, может, тебе опять угол сдадут.

Он привёл её «измученною, голодною», по показанию квартирной хозяйки, и не пошёл даже на службу, остался ночевать.

Но на утро Гомиловский протрезвел. Не заплатить бы дорого за удовольствие. Чёрт знает что такое! Избавился от женщины, теперь опять из-за минутного увлечения испортил всё дело. На утро всегда думается необыкновенно «трезво».

И к тому же странная какая-то. На вопрос о ребёнке отвечает, волнуясь:

– Чиновнику отдала с кокардой.

– А метрическое свидетельство где? – спокойно и рассудительно спрашивает Гомиловский.

– Метрики не отдала. Метрика вот.

«Дело плохо!» Надо сбыть бабу. Бог знает, что она с ребёнком сделала. Не быть бы в ответе.

Гомиловский грозит Марье полицией, зовёт дворника:

– Вы спросите у них, есть ли вид на жительство?

Марья сама сознаётся во всём и ведёт полицию указать, куда бросила ребёнка.

Когда его, разлагающегося, вынимают из отхожего места, Марья, по показанию очевидцев, «в исступлении с криком бросилась» к покрытому нечистотами трупику, и её «силой пришлось оторвать от трупа».

Вот вам и вся «женщина-изверг», «развратница», «содержанка», вот вам её «весёлая жизнь» и «ненависть к малютке».

Вот истинная обстановка дела, та, которая открылась на суде пред присяжными.

Вы присяжный, – положа руку на сердце, могли бы вы обвинить мать, обезумевшую от ужаса и отчаяния, выкинутую на улицу, обречённую с ребёнком на голодную смерть, – могли бы вы обвинить её, особенно если рядом остаётся совершенно безнаказанным отец, спокойно обрёкший их на смерть?

Не проснулся бы в вашей совести вопрос:

– Кто же истинный-то убийца? Кто виновник преступления?

И снова присяжные вынесли обвинительный приговор.

Оправдав жертву, доведённую до преступления, они тем самым ответили:

– Виновен тот, кто довёл её до этого.

Они обвинили этим, правда, не того, кто сидел на скамье подсудимых, но разве они виноваты в том, что на скамью подсудимых посадили не того, кого следовало?