Спи, милый принц - Дэвид Дикинсон

Лорд Фрэнсис Пауэрскорт шел к своему дому от железнодорожной станции Аундла. Мальчики из школы играли в регби, дисканты болельщиков отдавались в городке визгливым эхо. Пауэрскорт думал о латинских переводах — пассажах Плиния, речах Ливия, риторических фигурах Цицерона, взирающих на тебя с листа, никогда тобой прежде не виденного. При первом чтении можно распознать одно-два слова. Остальное — тайна, которую надлежит распутать. Тайны зачаровывали Пауэрскорта в течение всей его жизни: в детстве это были головоломки, над которыми он бился, сидя у кресла матери, — в очаге пылал сильный огонь, и потоки ирландской речи лились, в буквальном смысле, над его головой; в пору армейской службы в Индии их сменили коды и шифры, и он забивался в какую-нибудь душную палатку, чтобы расшифровать послания врагов Ее Величества.

Теперь латинским переводом представлялось ему каждое новое расследование. Начинаешь с нескольких слов, с нескольких крох знания, которое следует расширить и перевести на свой язык по мере того, как развивается дело. Он вспомнил удовлетворение, которое испытывал в школе, когда значение латинского текста становилось понятным, проступало, точно симпатические чернила, под действием растворителя — его ума.

До Пауэрскорта, упругим шагом спускавшегося с холма, донесся сверху какой-то шум. Должно быть, Фицджеральд засел на башне, наблюдая за птицами.

— Джонни! — крикнул Пауэрскорт. — Джонни! Джонни!

Пауэрскорт с Фицджеральдом знали друг друга еще со времен их ирландского детства. А в дальнейшем между ними установилась особая близость, знакомая тем, кто сражался плечом к плечу. Фицджеральд был порывист, опрометчив, и потому более холодная голова и меткая стрельба друга не раз спасали его. Они вместе работали над детективными заданиями Пауэрскорта. И, как временами напоминал самому себе Пауэрскорт, лорд Джонни дважды спасал его от безумия.

Больше двадцати лет назад на Пауэрскорта и трех его младших сестер обрушилась внезапная смерть родителей и трех дедушек и бабушек, случившаяся во время великой эпидемии инфлюэнцы, которая выкосила в Дублине и его окрестностях десятую часть англо-ирландской аристократии. Дети остались одни в огромном, смахивавшем на мавзолей доме, пропитанном воспоминаниями, от которых некуда было деться. Две сестры Пауэрскорта худели, бледнели и выглядели так, словно вот-вот зачахнут. Сам же он чувствовал, что того и гляди свихнется от свалившейся на него, ставшего главой семьи, ответственности.

Незванно-негаданно приехали, чтобы пожить с ними, лорд Джонни Фицджеральд со своей матерью. О чем именно добрая леди Фицджеральд разговаривала с его сестрами, Пауэрскорт так никогда и не узнал, однако девочкам стало лучше. А Джонни Фицджеральд увел Пауэрскорта в пятидневный поход по горам Уиклоу — они останавливались в сельских харчевнях, рано вставали и к ночи совсем выбивались из сил. Когда поход завершился, лорд Джонни не без строгости побеседовал с другом:

— Послушай, Фрэнсис, прости, но я хочу дать тебе совет.

Они стояли на верху огромной мраморной лестницы Пауэрскорт-Хауса, с которой открывался вид на фонтан посреди озера и синеватые горы Уиклоу вдали, за парком.

— Если вы останетесь в этом доме, кончится тем, что всех вас свезут на ручной тележке прямиком в ад. Вам надо выбираться отсюда. Вам всем. Надо начать все сначала, пока вы достаточно молоды для этого и прежде, чем твои прелестные девочки обратятся в скорбящих старых дев. Я знаю человека, который даст тебе за дом и ту часть поместья, какую ты пожелаешь продать, огромные деньги, — лорд Джонни с силой кивнул, не без удовольствия вспомнив огромную цену, которую он выторговал перед приездом сюда у дублинского угольного магната. — Вы должны переехать в Лондон. Там ты и глазом моргнуть не успеешь, как выдашь сестер замуж.

С неохотой, но затем со все возрастающей энергией и живостью Пауэрскорт приступил к исполнению дружеского совета. Они перебрались в Лондон; сестрам, которым, возможно, запали в душу советы леди Фицджеральд, не терпелось обзавестись новыми друзьями и оказаться в новом для них обществе. Ныне его прелестные сестры и впрямь все были замужем, производя на свет племянников и племянниц Пауэрскорта с быстротой, которая его порою пугала, поскольку интервалы между деторождениями все сокращались, а запоминать имена новых детей их дяде становилось все труднее. Если сестры будут и впредь продолжать в том же духе, он сможет вскоре составить крикетную команду из одних только Пауэрскортов.

— Джонни, как я рад тебя видеть, — сказал Пауэрскорт. — Похоже, у нас появилось новое дело. И по-настоящему головоломное. Пойдем-ка выпьем чаю, и я тебе все расскажу.

Один раз Фицджеральд спас Пауэрскорта, когда тому было едва за двадцать. Другой, когда ему было уже под сорок.

В тридцать шесть лет лорд Фрэнсис Пауэрскорт обвенчался в соборе Святого Георгия, что на Гановер-сквер, с Каролиной Стоун, старшей дочерью богатого дорсетского землевладельца Альберта Стоуна. Год спустя родился их первенец, Томас. А еще через два года мать с сыном утонули, когда «Амели», пассажирское судно, следовавшее из Дублина в Ливерпуль, пошло ко дну со всеми, кто был на борту. Погибло сто шестьдесят семь человек. Пауэрскорту стало казаться, что смерть посещает его раз в десять лет. Родители, жена, ребенок — он лишился всех. На сей раз Фицджеральд на три месяца увез друга в Италию, надеясь, что любовь Пауэрскорта к классическим древностям и шедеврам Возрождения излечит его от страшного горя.

И снова лорд Джонни посоветовал Пауэрскорту — после того как они вернулись в Англию — спастись бегством.

— Нужно выбираться отсюда, Фрэнсис, выбираться туда, где ты никогда с Каролиной не был, подальше от Лондона. В Лондоне тебе больше жить незачем. Если ты останешься здесь, то иссохнешь, как королева Виктория в ее сорокалетнем трауре.

И Пауэрскорт вновь переехал, и теперь наливал своему другу чай в гостиной Роуксли-Холла, глядевшей окнами поверх лужаек на церковный двор и облюбованную лордом Джонни колокольню.

— Я беседовал наедине с лордом Роузбери в его черной башне[3] у моря, в Барнбоугле. Кто-то пытается шантажировать принца Уэльского. А принцесса боится за жизнь их старшего сына. Говорят, да поможет нам всем Бог, он любит мужчин так же, как женщин. Через два дня мне велено явиться на Пэлл-Мэлл — на великий совет с личным секретарем лордом Сутером. Вот тебе в двух словах и вся история.

Снаружи на лужайке две совсем мелкие пичужки исполняли медленный танец.

— Черт подери! Ничего себе в двух. И ничего себе словах, — лорд Джонни Фицджеральд вгляделся в друга. — Разобраться во всем этом будет дьявольски трудно. Не уверен, что и возможно. Никто же нам ничего рассказывать не станет.

— На этой стадии мы сдаться не можем, Джонни. Мы еще даже не начали. Думаю, мне придется навести кое-какие справки о финансовых делах принца Уэльского.

Фицджеральд взял с тарелки пару оладий и водрузил на них горку масла.

— А я мог бы навести справки о том, что поделывают богатые и осмотрительные гомосексуалисты Лондона. Если сказанное о нем справедливо, принца Эдди должны знать в этом кругу.

— Тебе не кажется, Джонни, что нам стоит подсадить туда своего человека? Шантажисты, как правило, выведывают подноготную у людей, близких к их жертвам. С наибольшим вероятием, у слуг Мальборо-Хауса или Сандринхема[4]. Может, нам позволят устроить туда одного из наших людей — старшим лакеем, младшим буфетчиком, что-нибудь вроде этого.

— Попробовать стоит, Фрэнсис. Сдается мне, я знаком с человеком, который учился с личным секретарем сэром Уильямом Сутером в одной школе. Тогда тот был паршивым маленьким прохвостом. Не думаю, чтобы он сильно переменился.

Друзья проговорили два часа, пока в камине не погас огонь и тьма не окутала за окнами имение Пауэрскорта. Когда они отправились обедать в лучший из отелей Аундла, лорд Джонни ободрился настолько, что заказал к рыбе бутылку «Шассань-Монтраше».

— У нас праздник, — объяснил он лакею. — Я нынче видел трех пустельг и ястреба.

2

Шторы были плотно задернуты. Дверь заперта на ключ, засов задвинут. Две лампы выбивались из сил, стараясь осветить длинный стол. На одном его конце громоздилась кипа газет и журналов. Буквы алфавита, неровно вырезанные из их страниц, тянулись вдоль стола четырьмя неровными рядами. Две руки, неуклюже орудуя клеем, составляли новое послание. Клей то и дело капал на стол и на пол. Руки и в школе-то были неловки по части всяких ремесел, обладатель их вечно ходил в последних учениках. В этот воскресный вечер они почти уже закончили очередное послание — заглавные буквы в середине слов, точки не там, где им положено быть, буквы скособочены под разными углами. Творец послания начал посмеиваться, сначала тихо, потом, когда с посланием было покончено, почти истерически. Завтра оно отправится в Лондон. А там письмо попадет в неприметный почтовый ящик Уэст-Энда. Руки в последний раз разгладили буквы, раздернули шторы; смех утих.