Поэзия журнальных мотивов - Василий Авсеенко

Эта тоскливая струна внутреннего разлада слышится например в поэзии г. Фета, и только близорукие не замечают ее за страстными звуками любви.

Находят дни: с самим собоюБороться сердцу тяжело…И духа злобы над душоюЯ слышу тяжкое крыло.

Самая любовь – страстная и мечтательная – является у г. Фета лишь как бы исходом из замкнувшегося круга внутренних страданий. Есть у г. Фета одно стихотворение, в котором жажда счастья и недуг сомневающегося духа выразились очень ясно; стихотворение это озаглавлено: Весенние мысли.

Снова птицы летят издалекаК берегам, расторгающим лед,Солнце теплое ходит высокоИ душистого ландыша ждет.Снова в сердце ничем не умеришьДо ланит восходящую кровь,И душою подкупленной веришь,Что как мир бесконечна любовь.Но сойдемся ли снова так близкоСредь природы разнеженной мы,Как видало ходившее низкоНас холодное солнце зимы?

Только в редкие мгновения страсти, когда рассудок теряет свою власть, поэт находит короткое, но полное счастье:

О, называй меня безумным! НазовиЧем хочешь. В этот миг я разумом слабеюИ в сердце чувствую такой прилив любвиЧто не могу молчать, не стану, не умею!

Из этой борьбы неудовлетворенного духа с жаждою счастья, самозабвения, проистекают два параллельные течения, проходящие по всей поэзии г. Фета: скорбное томление души и поэтическое чувство, обращенное к женщине. Только подле любимого существа находит поэт разрешение своего недуга; тяжкое крыло «духа злобы» перестает веять над нам, а больная душа волнуется «негою томательной» во власти «несказанного стремления». Припомним прелестные строки из стихотворения Муза:

Мне Муза молодость иную указала:Отягощала прядь душистая волосГоловку дивную узлом тяжелых кос;Цветы последние в руке ее дрожали;Отрывистая речь была полна печалиИ женской прихоти, и серебристых грез,Невысказанных мук и непонятных слез.Какой-то негою томительной волнуем,Я слушал, как слова встречались с поцелуем,И долго без нее душа была больнаИ несказанного стремления полна.

Стихотворение это задумано в антологическом роде, но у г. Фета античная муза превратилась в мечтательный, полупрозрачный призрак северной поэзии. Напрасно искали бы мы в нем пластичности, роскоши и силы: это мечтательный, бледный образ, созданный из серебристых лучей месяца:

Если зимнее небо звездами горитИ мечтательно светит луна,Предо мною твой образ, твой дивный, скользит,Словно ты из лучей создана.И светла и легка, ты несешься туда…Я гляжу и молю хоть следов…И светла и легка – но за то ни следа,Только грудь обуяет любовь…

От этого мечтательного образа веет севером, словно от героини зимней сказки:

Знаю я что ты, мамотка,Лунной ночью не робка:Я на свете вижу утром.Легкий оттиск башмачка.Правда, вон при свете лунномХолодна, тиха, ясна;Правда, ты не даром, друг мой,Покидаешь ложе сна;Бриллианты в свете лунном,Бриллианты в небесах,Бриллианты на деревьях,Бриллианты на снегах.Но боюсь я, друг мой малый,Как бы в вихре дух ночнойНе завеял бы тропинкуПроложенную тобой.

Присутствие этого мечтательного и чистого существа отрадно действует на поэта; в минуту душевного умиления, он спрашивает:

Не здесь ли ты легкою тенью,Мой гений, мой ангел, мой друг,Беседуешь тихо со мноюИ тихо летаешь вокруг?И робким даришь вдохновеньем,И сладкий врачуешь недуг,И тихим даришь сновиденьем…

Поэт верит в молитвенную чистоту этой женщины-младенца и ищет подле нее силы в борьбе с тем «духом злобы и сомненья» крыло которого порою тяжело веет над ним:

Как ангел неба безмятежный,В сияньи тихого огня,Ты помолись душою нежнойИ за себя и за меня.Ты от меня любви словамиСомненья духа отжениИ сердце тихими крыламиТвоей молитвы осени.

Этот поэтический образ, в котором черты Шекспировских женщин – Дездемоны, Офелии, Корделии – слились с прозрачными красками северных саг, необыкновенно гармонирует с лиризмом нашей поэзии после-Пушкинского периода. Эта малютка, созданная из серебристо-снежного сияния зимней ночи, с печалью на скорбном лице, со следами слез на ясных глазах, с последними блеклыми цветами в руке, с очарованьем молитвенной благодати, веющим от всего существа ее, – эта женщина особенно близка и дорога для больного сына века, ищущего выхода из чувства неудовлетворения и сомнения, уязвленного жалом мировой скорби и полного несказанного стремления. Близ этой женщины притупляется острое чувство, и душевная боль разрешается сладким томлением…

Мы старались уловить этот образ в поэзии г. Фета, потому что ни у кого не выразился он с такою прозрачностью; но он живет и у других поэтов того же круга, например у г. Тютчева и у г. Полонского. Ощущение неудовлетворенности, стремление к выходу, к отвлечению, есть общая черта всей нашей поэзии сороковых и пятидесятых годов. У г. Майкова это чувство выразилось в другой форме, но с не меньшею силой, в лучшем его произведении: Три смерти не говоря уже о многих мелких лирических стихотворениях, отразивших на себе влияние Гейне.

Замечательно что критика того времени вовсе не заметила насколько тон этой поэзии и ее вдохновение исходят из глубины жизни и духа времени. Чувство неудовлетворения, проходящее обильною струей в этой поэзии, ускользнуло от внимания критики, видевшей только поэтические темы которые казались ей весьма удаленными от жизни и проглядевшей незримую нить связывавшую эти темы с общественными и историческими условиями. Критики замечали только что поэты поют о любви, о женщине, что чувствуемая в их поэзии страсть есть страсть к женщине, – и когда в конце сороковых годов в журналистике нашей возникла идея о необходимости ближайшей связи литературы с жизнью, вся не-Некрасовская поэзия весьма смело была отнесена к области «чистого искусства», пребывание в которой для писателя сделалось предосудительным. К шестидесятым годам такой взгляд утвердился окончательно со всеми крайностями увлечения, и поэты не-гражданского закала торжественно доставлены на одну доску с ворами (в известных стихах г. Некрасова.

Конец ознакомительного фрагмента.