«Нехороший» дедушка - Михаил Попов

— Нет.

— Я, конечно, потом объясню, это должны все знать. Но, главное, это надо как-то предупредить. Люди могут пострадать сильнее, чем заслужили.

Я ожидал, что он сейчас развернет всю скатерть-самобранку своих версий, а он вдруг одернул себя и затаился в уголке у двери.

— Вам плохо?

Не открывая глаз, он тихонько спросил:

— А мы можем ехать быстрее?

Очень трудно бывает сдержаться после поступления из публики такого вопроса.

— Нельзя. У меня старенькая машинка, ее надо беречь.

— А ты мне и про Мону Лизу наврал, — вздохнула сзади Майя.

— Не помню, что я говорил про Мону Лизу.

— Я спросила, почему ее зовут Джоконда.

— А я?

— А ты сказал, потому что она не Анаконда. Ты думал, что это смешно, а на самом деле Джоконда — просто ее фамилия. И мужа ее.

— Читать вредно.

— Женя, по-моему, нам нужно здесь повернуть.

— По-вашему, нужно, а по правилам — нельзя.

— Если мы не свернем, я не смогу показать вам место.

Я свернул.

И вот мы прибыли на место.

— Давайте выйдем, Женя.

— Мы же спешим.

— Я покажу вам что-то важное.

Когда следственные органы не выполняют своих обязанностей, некоторые потерпевшие сами начинают ползать по месту преступления с лупой. Какие следы он собирается предъявить? Прошли недели, тогда лежал снег, теперь его нет. Бледный ветреный март.

— Идите сюда.

Серые подмосковные домишки, щербатые заборчики, голые яблони, редкая ворона пересекает воздушное пространство поселка. По шоссе сплошным потоком прут фуры, такое впечатление, что они стоят гудящей стеной.

— Смотрите! — Он сунул тростью в сырой воздух, и порывом ветра старика качнуло как флюгер. — Видите?!

— Эту антенну?

За чахлой деревней почти перпендикулярно к гудящей трассе начиналась дорога, кое-как обозначенная редкими голыми деревьями и поблескивающая дорогим асфальтовым покрытием. Она аккуратно перемахивала через невидимую за ивняками речку и огибала холм, очень равномерно поросший высокими, неестественно стройными соснами. Из сосновой толщи поднималось на приличную высоту, метров на шестьдесят-пятьдесят, решетчатое четырехугольное сооружение, наверху которого была прилеплена круглая блямба вроде телевизионной тарелки, но коричневого, военного цвета.

Я ничего не понял, а Ипполит Игнатьевич закричал:

— Это же Кувакино!

— Ну?

Мимо пронеслась очередная фура, обдавая тяжелым выхлопом и снося своим ревом речь старика. Он закричал мне почти в ухо:

— Анну Ивановну сбили здесь, вот на этом самом песке, почти сразу за остановкой. Мы приехали из Клякино. На автобусе. Специально сюда в Кувакино, чтобы посетить. Мы полгода посещаем известные подмосковные усадьбы. Многие заброшены, но все равно интересно.

— Ну и что, это не запрещено, — сказала Майка куда-то в сторону, явно не умея проникнуться настоящим интересом к происходящему.

— Я сразу узнал это место, — торжественно сказал Ипполит Игнатьевич, после того как проползла мимо очередная автомобильная громадина.

Мне было холодно на нечистом здешнем ветру, истерические лучи голого мартовского солнца разбудили мою неврастению, бессмысленность происходящего становилась труднопереносимой, хотя ситуация, если разобраться, была в мою пользу: старик пусть себе безумствует, зато девочка выгуливается и время идет.

— Я там работал. Я там работал много лет.

Ах, вот оно что.

— Кем? — спросила Майка.

Старик поглядел на нее неприязненно, словно вдруг обнаружил в ней источник каких-то дополнительных неприятностей. Да, а я вот так целыми субботами.

— Это, ну, закрытая информация, девочка.

Ну-ну.

Девочка показала старику язык, но он не заметил.

— Там за холмом — имение графа Кувакина. Огромное… Граф был меценат: театр завел, лаборатории, из Венеции алхимиков выписывал, говорят. Ставил опыты редчайшие. И в театре разыгрывал аллегории — танцы металлов, свадьбы элементов… Я его, конечно, не застал. Потом тут при Сталине был закрытый институт. Говорят, сюда даже сам Тесла наведывался, когда в Кремль приезжал. — Он понизил голос, как будто сообщаемое могло быть подслушано проходящими мимо фурами и использовано ему во вред.

— И вы работали в этом институте? — поинтересовался я, чтобы хоть что-нибудь сказать. Молчание часто выглядит невежливо.

— Да, Женя, да. И вот когда мы с Анной Ивановной набрели на него случайно, я ведь совсем забыл про него — тридцать лет есть тридцать лет — все и началось…

— Что началось?

Ипполит Игнатьевич снова как бы втянулся куда-то внутрь себя, словно испугавшаяся улитка.

— Нас туда не пустили.

— Кто? — оживилась Майка. Кажется, она обожала конфликтные ситуации.

Старик отвернулся, что-то про себя бормоча. Я чуть не выругался.

— Так что, едем в имение?

Ипполит Игнатьевич отрицательно покачал головой:

— В отделение милиции.

Вот этого мне бы не хотелось. Прогулки на свежем воздухе — это одно, а душераздирающие сцены в присутствии представителей власти меня не манили. Впрочем, о том, что я свидетель, он меня предупредил с самого начала. И считает, что я обещал им быть. Да черт с ним.

— Поехали.

Несмотря на субботний день, у отделения РОВД шла обычная жизнь. Впрочем, кто их сравнивал, жизни отделений, в будни и выходные. На стоянке перед одноэтажным зданием с зарешеченными окнами уазик и красиво разрисованный синей краской «форд», кучка людей в форме, стоят кружком, курят и смеются. Стоят прямо у стенда: «Их разыскивает милиция». Из отделения вышел какой-то майор и, не глянув на нас, захрустел песочком в направлении «форда».

Не знаю, как кто, а я тоскую в отделениях милиции больше, чем в других казенных заведениях. И знаю почему. Здесь пахнет караулкой, я отслужил двадцать пять лет назад, а запашок строевой безысходности все еще сидит в порах памяти. Но в этот раз интереснее было наблюдать не за прустовскими изгибами сознания, а за поведением реальных людей.

Ипполит Игнатьевич решительно вошел внутрь, приблизился к полупрозрачной перегородке, за которой томился дежурный в окружении телефонов, и постучал набалдашником трости в окошко. Окошко в перегородке отворилось. Ипполит Игнатьевич строго спросил, может ли он видеть офицера по имени Рудаков.

— Майор Рудаков только что вышел.

— Мне нужно с ним поговорить.

— А что я могу сделать? — пожал плечами лейтенант.

— Это очень важно!

— Он уехал.

— Верните его!

С каждой новой фразой голос старика становился громче и неприятнее.

Лейтенант демонстративно снял трубку молчащего телефона и отвернулся. Ипполит Игнатьевич еще раз требовательно поработал тростью по стеклу. Дежурный гневно встал.

— Вы что там, гражданин, сдурели?!

Открылась дверь, и вошли двое милиционеров, можно было подумать, что на звук начинающегося скандала, но, скорей всего — совпадение. Они похлопывали своими дубинками по своим левым ладоням, как будто работая на холостом ходу, в ожидании настоящего дела. Милиционеры присматривались. Старик одет хоть и скромно, но прилично, немедленно применять к нему «демократизаторы» вроде бы неловко.

Дежурный вылетел из-за своей стенки:

— Ты чё буянишь, дед?

— Чего ему надо? — спросил один из милиционеров и посмотрел в мою сторону, будто прикидывая, не нужно ли и мне того же.

— Рудакова требует, — пояснил дежурный.

Ипполит Игнатьевич истово кивнул:

— Приведите его! Иначе сами будете виноваты. Я этого не хотел! — Старик почти взвизгнул под конец фразы.

Милиционеры посмотрели на дежурного.

— А где Рудаков?

— Да уехал только что. Приходите, гражданин, попозже. Вечером.

— Я из Москвы, и ждать нельзя. Может, ему уже вообще нельзя за руль садиться!

— Что он несет? — переглянулись милиционеры. — Больной?

— Мешаете, гражданин. — Дежурный рванулся к зазвонившему на рабочем месте телефону.

— Я вас очень прошу, — обратился старик к сержантам с черными палками. Те поморщились. Ситуация была дурацкая.

Открылась дверь, и вошел майор, он вел за руку Майку и снисходительно улыбался. Нет, скорее это она его вела за руку. Черт, я не отследил момент, когда она выскользнула из дежурки. Инициативный, но дискомфортный ребенок.

— В чем дело? — вальяжно поинтересовался майор. Все тихо обрадовались его появлению, особенно дежурный. При появлении погон с большими звездами обстановка у нас обычно нормализуется. Не на этот раз.

— Вы ведь Рудаков?

— Да. — Майор перестал улыбаться.

Ипполит Игнатьевич судорожно вздохнул, потом медленно, сдерживая свое падение упертой в пол тростью, рухнул на колени перед чином:

— Умоляю вас, умоляю!

Майор отнял свою большую, добрую руку у девочки и раздумывающе накрыл ею подбородок.