Голос ветра в Мадакете - Люциус Шепард

_Сэдлер провел большую часть жизни в Лос-Анджелесе, где звуки природы почти не слышны, и неутихающий ветер стал для него наиболее характерной чертой Нантакета. Утром и вечером, ночью и днем струился ветер над островом, порождая у Сэдлера ощущение, будто он обитает на дне воздушного океана, сражаясь с течениями, долетающими из самых экзотических уголков земли. Ему было одиноко, и ветер подчеркивал его одиночество, напоминая о громадности мира, отторгшего Сэдлера от себя; мало-помалу он ощутил с ветром душевное родство, стал считать его спутником на стезе, ведущей сквозь пустоту и время. Он даже отчасти проникся верой, что невразумительный говор на самом деле — вещий глас, чья способность к внятной речи еще не совсем развилась, и вслушиваясь, Сэдлер все более проникался ощущением, что грядет нечто из ряда вон выходящее. Он не отмахивался от этого ощущения, потому что всякий раз, когда оно приходило, приходило и реальное подтверждение. То не было великим даром прорицания, способностью возвещать грядущие катаклизмы или покушения; вернее было бы назвать это недоразвитыми парапсихическими способностями — провидческие озарения часто сопровождались дурнотой и мигренями. Порой, притронувшись к предмету, он мог узнать что-нибудь о его владельце, порой мог разглядеть абрис надвигающегося события. Но эти предчувствия никогда не были достаточно ясными, чтобы принести какую-то пользу: предотвратить перелом руки или — как выяснилось впоследствии — эмоциональную катастрофу. И все же Сэдлер прислушивался к ним. И теперь он проникся убеждением, что ветер, должно быть, на самом деле пытается поведать ему что-то о его будущем, о каком-то новом повороте судьбы, грозящем усложнить его жизнь, потому что всякий раз, расположившись на вершине дюны у мыса Смита, Сэдлер ощущал_…

По коже побежали мурашки, накатила дурнота, в голове возникло чувство коловращения, словно мысли вдруг вырвались из-под контроля. Питер уткнулся лбом в колени и принялся глубоко, ритмично дышать, пока приступ не пошел на убыль. Подобное происходило все чаще и чаще, и, хотя это скорее всего результат самовнушения, побочный эффект работы над столь личной историей, Питер все же не мог отделаться от ощущения, что ситуация попахивает иронией «Сумеречной зоны»,[1] что по мере написания романа выдумка воплощается в реальность. Питер откровенно надеялся, что до этого не дойдет: сюжет намечается не слишком-то приятный. Когда тошнота окончательно прошла, Питер достал синий фломастер, открыл чистую страницу и начал подробно излагать неприятные ощущения.

Два часа и пятнадцать страниц спустя, потирая окоченевшие руки, он услышал донесшийся издали оклик. Сара Теппингер взбиралась по склону дюны, увязая в рыхлом песке. Не без самодовольства Питер отметил, что она чертовски привлекательна — тридцатилетняя, с длинными рыжевато-каштановыми волосами и очаровательными скулами, да еще одаренная тем, что один из здешних знакомых Питера нарек «скульптурными излишествами». Тот же знакомый поздравил его с покорением Сары, сообщив, что после развода она поотбивала мошонки половине мужского населения острова — мол, Питер просто-таки везучий сукин сын. С последним Питер от всей души согласился: Сара остроумна, смышлена, жизнерадостна, независима (она руководит местной школой Монтессори) и совместима с Питером во всех отношениях. Однако всеохватная страсть между ними не вспыхнула. Их связывали дружеские, удобные отношения, и это тревожило Питера. Хотя близость с Сарой лишь скрашивала его одиночество, он впал в зависимость от этой связи и теперь беспокоился, что это свидетельствует об общем снижении его запросов, а оно в свою очередь говорит о наступлении среднего возраста — состояния, к которому Питер совершенно не готов.

— Салют, — сказала Сара, плюхнувшись рядом и запечатлев на его щеке поцелуй. — Хочешь поиграть?

— Ты почему это не в школе?

— Сегодня пятница. Ты разве забыл, что я тебе говорила? Родительские собрания. — Она тряхнула руку Питера. — Ты же в ледышку превратился! Давно здесь?

— Пару часов.

— Сумасшедший, — рассмеялась Сара, восхищенная его безумием. — Я немного понаблюдала за тобой, прежде чем окликнуть. С развевающимися волосами ты смахивал на большевика, вынашивающего планы заговора.

— На самом деле, — отозвался он, имитируя русский акцент, — я пришел сюда, чтобы вступить в контакт с нашими подлодками.

— Ого! И что же затевается? Агрессия?

— Не совсем. Видишь ли, у нас в России не хватает очень многого зерна, высоких технологий, синих джинсов. Но русский дух выше подобных мелочей. Однако у нас в дефиците один товар народного потребления, который мы должны раздобыть немедленно, потому-то я и заманил тебя сюда.

Она изобразила замешательство:

— Вам нужны школьные администраторы?

— Нет-нет. Это куда серьезнее. По-моему, американское слово, обозначающее это… — Ухватив Сару за плечи, он повалил ее на песок и навалился сверху. — …звучит как «путаны». Без этого нам никуда.

Улыбка ее стала неуверенной, а потом и вовсе уступила место выражению восторженного предвкушения. Питер поцеловал ее, сквозь пальто ощутив упругость ее грудей. Ветер трепал его волосы; у Питера сложилось впечатление, что ветер подглядывает за ними через плечо, и он оборвал поцелуй. Снова накатила дурнота. И головокружение.

— Ты вспотел. — Она утерла его лоб рукой, одетой в перчатку. — Снова один из этих приступов?

Кивнув, он улегся спиной на песок.

— Что ты видишь? — Сара продолжала промокать его лоб. На ее лице появилось озабоченное выражение, обозначив крохотные морщинки в углах ее рта.

— Ничего, — отозвался он.

Но на самом деле он увидел кое-что. Нечто поблескивающее" по ту сторону пелены облаков. Нечто привлекательное и пугающее в одно и то же время. Нечто такое, что, несомненно, скоро само ляжет к нему в руки.

Хотя никто не понял этого сразу, первым признаком беды стало исчезновение тринадцатилетней Эллен Борчард вечером в четверг 19 мая событие, записанное Питером в блокнот как раз накануне визита Сары в пятницу утром; но на самом деле все началось для него лишь в пятницу вечером, когда он выпивал в кафе «Атлантика» в Нантакете. Он отправился туда с Сарой пообедать, но, поскольку зал ресторана был полон до отказа, они предпочли ограничиться напитками и сандвичами у стойки бара. Не успели они усесться на табуреты, как на Питера набросился Джерри Хайсмит блондин, проводящий велосипедные туры по острову ("…самозваный всем Аполлонам Аполлон", как описала его Сара), завсегдатай кафе и начинающий писатель, не упускающий ни одного случая спросить совета у Питера. Как всегда, Питер ободрил его, хотя в глубине души хранил убеждение, что любителю выпивать в «Атлантике» почти нечего сказать читающей публике это типичная для Новой Англии туристская ловушка, украшенная бронзовыми барометрами и старыми спасательными кругами, забитая толпой молодых отдыхающих, многие из которых (приметные по багамскому загару) сгрудились у стойки. Вскоре Джерри двинулся вдогонку за рыжеволосой чаровницей с протяжным медоточивым акцентом, членом последней туристской группы, а на его табурет уселся Миллз Линдстром, рыбак на пенсии и сосед Питера.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});