Салат Нисуаз (Обыкновенные инциденты) - Эдуард Лимонов

"Ты тоже гробанешься, не радуйся!" - прошипел Эдуард-2.

Они во множестве бродили по салону, менялись местами, стояли, наклонившись над собеседниками, а я разглядывал всех двести и размышлял. Милейшие дяди и тети были удивительно похожи на членов Союза писателей, скажем, города Ленинграда, в полном составе отправившихся на четырехдневный пикник к Черному морю. Дело в том, что у меня, большую часть жизни прорезвившегося в одиночестве, все еще дикого, неодомашненного зверя, чудом, но сохранилось свежее, социальное воображение, без церемоний связывающее похожести.

"Хуля ты их судишь, - вступился за них Эдуард-2, - ты даже не читал, что они пишут. Разводишь в авионе крутую физиономистику. Тебя что, зовут Лаброзо? Ты что, по типу черепа, по ушам и очкам можешь выяснить степень верноподданности и конформизма?" - "Могу. Разве не ясно, что все они эстаблишмент? А все эстаблишмент мира похожи". - "Тогда и ты эстаблишмент, тебя ведь тоже пригласили" - объявил Эдуард-2. - "Меня пригласили по недоразумению, потому что я иностранный писатель, живущий в Париже. Или чтобы удешевить расходы. Чем приглашать, скажем, Апдайка из Америки и платить ему туда и обратно первый класс, можно пригласить Лимонова из Парижа..." - "Ты не Апдайк..." - радостно возразил Эдуард-2. - "Я талантливее и Апдайка, и сотен других, но пока это видно немногим! разозленно бросил я оппоненту. И добавил: - Ты что целку из себя строишь? Мы же отлично знаем, что писателя начинают по-настоящему читать только после того, как в сознании критиков и читателей осядет его имя. Через годы. Только тогда..."

Встречали нас, как Сталина в его родной Грузии. У выхода из самолета стояли дети - прелестные девочки, одетые в нечто похожее на национальные костюмы, и раздавали гвоздики. Я прикрепил свою к черной куртке. Репродукторы играли веселую патриотическую ниццеанскую музыку. Высокие пальмы качались в солнечном ветре, подымающем подолы пионерок Ниццы и обнажающем их юные ножки-спичечки и иной раз трусики. "О этот юг, о эта Ницца, о как их блеск меня тревожит..." - вспомнил я строчки поэта Тютчева. В морозной Москве конца шестидесятых годов любила их повторять моя жена Анна. "Вот и в Ниццу сподобились попасть, Эдуард Вениаминович!" - сказал я себе радостно. "Выпить бы сейчас... Стакан красного вина или лучше шампанского..." - предложил Эдуард-2, которому Ницца тоже понравилась.

Верный своей привычке обращаться к помощи местных населений только в исключительных случаях, я сам уверенно вышел к автобусам и, найдя на одном из них надпись "Отель "Меридиан", влез в его жаркое брюхо. Через несколько минут, однако, мне пришлось вылезти. Нашу литературную толпу, оказывается, должны были показать по ниццеанскому телевидению и запечатлеть на фотографиях. Старухи, старики и дотла загорелые дамы с тоскующими глазами давнонеебанных красавиц, я и другие столпились у автобусов. Несмотря на мое скептическое и скучающее лицо, меня тотчас вытащили из толпы на передний план телевизионные люди и облизали меня камерой. Даже заставили меня повернуться спиной и показать людям города какаду. В Соединенных Штатах Эдуард Лимонов подцепил несколько паблисити-трюков, и главный из них острый, крутой стиль одежды, необходимый каждому, кто хочет добиться успеха. Я повертелся, скорчил две-три рожи, но убедившись, что интервью не предвидится, решил, что незачем стараться бесплатно, ускользнул в толпу и взобрался в автобус.

В вестибюле отеля "Меридиан", услышав мою фамилию, меня не послали к такой-то матери, не сказали, чтоб я убирался из их города в 24 часа, но выдали пластиковую карту - сверхсовременный ключ. Однажды мне пришлось обитать несколько дней в отеле "Хилтон" в Лос-Анджелесе, но даже там дверь не открывалась при помощи пластиковой карты, которую полагалось совать в щель. Как совать, я не знал. Я остановил черную горничную, катившую мимо тележку с бельем, и та приобщила меня к еще одному благу цивилизации в несколько секунд. Я бросил сумку и чехол на кровать, включил ТВ, открыл мини-бар и выпил вначале бутылку пива "Бэк", потом четверть литра красного вина. Умывшись и пригладив волосы, я покинул свое новое жилище, в холле должно было состояться мероприятие под названием "аперитиф "Добро пожаловать". У лифта я с любопытством сунул ботинок в щель машины для чистки туфель, и забава эта мне так понравилась, что я провозился с машиной добрых минут десять.

В том, что тебя никто не знает и ты никого не знаешь, есть известные преимущества. Можно в подробностях обозреть спектакль вместо того, чтобы в нем участвовать. Я обозревал и пил красное вино, заедая его черными маслинами. Когда вино показалось мне пресным, я перешел на шампанское. Чтобы не выглядеть алкоголиком, я попеременно обращался к услугам двух баров, но подозреваю, что мои появления перед обоими барменами все же были неприлично частыми.

Только после первой дюжины бокалов шампанского (впрочем, всегда недолитых, хочу заметить) я перестал стесняться. Вероятнее всего, на лице моем появилась улыбка спокойного высокомерия, отражающая маниакальность одинокого Байрона, романтически стоящего на скале над бушующим морем. Холодно, брызги, а он стоит. Такое выражение появляется у меня всякий раз на коктейлях, если я одинок и пьян.

А я оказался так одинок. Много раз пересекши толпу и постояв у многих колонн и стен, я только на несколько минут задержался, чтобы перекинуться парой слов с новым шефом издательства "Рамзэй" и один раз с Жерардом. Мне хотелось общения, но, увы, босс "Рамзэя" приехал в Ниццу с женщиной и был занят ею, а Жерард усиленно обслуживал свой аппарат. Мой критик Пьер на коктейль не явился по неизвестной мне причине. Можно было присоединиться к одной из летучих, собирающихся и тут же рассыпающихся групп, но мешало недостаточное знание языка.

Между тем четверых упитанных стариков посадили в угол, поставив за их спинами ширмы, залили стариков ослепительным светом, и несколько телевизионных камер сразу занялись стариками. Пару десятков фотографов, и Жерард среди них, снимали неизвестных мне типов или группы неизвестных мне типов. Я, несмотря на байроновскую улыбочку превосходства, не отказался бы ни от телевизионных камер, ни от фотообъективов, но никто не бежал ко мне с микрофонами в руках. Все внимание доставалось старым актерам, уже десятилетиями находившимся на сцене. Я был новый актер, приехавший только что из другого театра. Блядь!

Я мужественно проработал статистом и пустым местом до самого конца коктейля. Когда обнажились залитые вином скатерти баров и раздавленные маслины на полу, я, совсем пьяный, поднялся к себе на шестой этаж. У лифта я опять остановился, чтобы поиграться с машиной для чистки обуви. Войдя в комнату, я задернул штору, включил телевизор, убрал звук и лег спать.

Проснувшись, заглянув в программу и сверившись с часами, я понял, что проспал три мероприятия. Оставалось надеть смокинг и отправиться на последнее мероприятие дня - на прием во дворце Массены, в резиденцию местного мэра. Я тщательно вымылся под горячим душем, натерся духами и, высушив голову привезенным с собою феном, оделся. Укрепив под горлом бабочку и подтянув шелковые черные носки, взволнованный, я спустился в холл, где сидели, постепенно стекаясь в компании, как маленькие капли стекаются в лужи, наши литераторы. Я высокомерно обвел их взглядом и уверенно, не задерживаясь в холле, ступил на эскалатор, повлекший меня вниз, к выходу из отеля.

Излишняя самоуверенность человека-бродяги, вдоволь повидавшего мир, сверхпрофессионализм и фамильярность в обращении с незнакомыми городами опасны. Невидное, мощно шевелилось в стороне Средиземное, низкое море. Было душно, собирался дождь. В голове моей было еще душнее, чем в Ницце. Я уверенно пошел в Старый город, в сторону, где, я думал, находится дворец наполеоновского маршала. По звонким и глухим тротуарам, мимо харчевен на открытом воздухе, мимо бряцающих гитарами исправившихся жуликов и изобретательных алкоголиков, терзающих аккордеоны, мимо наглых средиземноморских официантов с кривыми носами, мимо американских туристов и итальянских нищих шел человек в смокинге. Шел, поворачивал, вглядывался в название улицы на угловом доме, опять поворачивал. Щелкали хорошей кожи лаковые туфли. И только когда обнаружил себя окруженным подозрительными складскими строениями в кривом переулке, освещенном только луной, смокинг понял, что заблудился.

Не будь я в смокинге, мое положение было бы куда лучше. В моей жизни я попадал сплошь и рядом в куда более дурные места. Однако человеку, которого пригласил на прием сам мэр - хозяин города - очень обидно взамен блистающего огнями зала найти себя стоящим у воняющих тухлой рыбой ящиков в окружении облезлых старых стен. Где этот ебаный дворец! Вокруг даже не было прохожих.

Я вырвался оттуда, и даже без потерь, если не считать потери психологические. Но когда, пройдя через темный сад, я, наконец, протянул свой пригласительный билет группе толстомордых стражей в клубных пиджаках, встретивших меня в дверях ебаного дворца, была уже половина двенадцатого. Мне с трудом удалось раздобыть в закрывающемся баре пару стаканов скотча и слить их в один. Еще я успел увидеть, как мой пьяный критик Пьер швырнул через плечо пустой бокал, и бокал раскололся на прекрасных старых плитах террасы, выходящей в сад. Строгие бульдоги в клубных пиджаках тотчас прибежали и занялись расследованием. Я успел позволить Жерарду, нашедшему меня в смокинге сногсшибательным, снять меня в нескольких жеманных позах у рояля, на фоне старых картин, очевидно, награбленных маршалом в походах. Я был так зол на себя и подавлен своим двухчасовым путешествием в никуда по переулкам незнакомого города, что согласился сидеть и стоять в неестественных мне позах перед Жерардом, вызывая улыбки всей этой старой рухляди. Я вернулся в отель, идя за двумя нашими старичками, и, выпив все содержимое мини-бара, лег спать.