Тайная стража России. Очерки истории отечественных органов госбезопасности. Книга 6 - Коллектив авторов

живут в деревнях, помышляют более о своих выгодах, нежели о благе общем…

Лет двадцать назад настало дурное обыкновение, которое ежедневно усиливается, а именно: как только человек посчитает себя обиженным, недовольным и как только вздумается блистать умом, тотчас начнет либеральничать… Запретить вовсе говорить невозможно, было бы вовсе не политически…

Булгарин Ян Тадеуш Кшиштоф

Все сословия в государстве не могут и не должны присягать по одной форме присяги, ибо каждое сословие имеет свои особенные обязанности. Во Франции присягают на каждое новое звание – и справедливо. Для крестьян казенных и помещичьих должны быть составлены в Синоде особые формы присяг. В которых первым и главным пунктом должно быть безпредельное повиновение и верность государю, установленное от Бога, святого его помазанника. Вторым пунктом должно быть повиновение властям и помещикам, установленное государем. Тогда никто не дерзнет покушаться смущать народ вредными внушениями…»[3].

В свете документов Третьего отделения начала его существования отчетливо видно, что стремление без колебаний давить любые формы протеста – не прихоть единственно Николая I. Это был трезвый коллективный расчет властной верхушки, в основе которого была охрана сложившегося государственного строя.

Отгораживание от национальной массы населения всех сословий и их подавление становится обычной практикой деятельности силовых структур Российской империи – жандармы явно выше губернаторов, не говоря уже об уездном уровне. Будущий губернатор западных губерний, масон и доверенное лицо Николая I, рассказавший ему в свое время о «Союзе благоденствия» и в 25 лет ставший полковником, И. Г. Бибиков 17 апреля 1826 г. подает из Москвы письмо шефу жандармов А. Х. Бенкендорфу о необходимости введения запрета земской полиции на местах подавать крестьянами жалоб царю во время его проезда, «в связи с поступлением жалоб на положение же местных же властей»[4].

Руководящее и направляющее око Третьего отделения столь всесильно и опасно, что саратовский губернатор князь Голицын взыскал в 1829 г. с исполняющего должность Царицынского городничего «за неизвещение о прибытии в город Корпуса жандармов полковника Шамина» и сам послал доверенного чиновника особых поручений наблюдать за действиями Шамина[5]. Так что Н. В. Гоголь в своем «Ревизоре» лишь фиксировал сложившуюся практику двойного управления в стране – административно-полицейского и жандармского. Офицер ОКЖ в провинции чаще был больше губерантора. Это не могло не сказываться на формировании особого жандармского психотипа, чрезвычайно уверенного в себе.

Благодаря широко применявшейся перлюстрации из письма С. Ланского из поместья в с. Варина в Московской губернии М. В. Ланской мы узнаем, что «…дня не проходит без хлопот. Не говоря уже о неполучении доходов, что, однако, весьма важный предмет в жизни состоит. Безпрестанно происходят новые безпокойствия. В одном месте утихнет, начнет приходить в порядок, в другом возгорится. Нам крайность приходится от законных грабителей земских чиновников и от молодых неопытных губернаторов и старых генерал-губернаторов, у которых одно в предмете – выслужиться и для того высасывают последнее из поселян»[6].

Подобных документов, что в стране было тотально неспокойно, в архивах Третьего отделения – множество. И смотреть на деятельность «хозяйства Бенкендорфа», применяемую тактику и стратегию, надо под новым углом зрения.

Поражение в Крымской войне, накопившиеся проблемы во внутренней жизни и экономике страны, смерть Николая I (что, возможно, и было главным) резко накалило обстановку в стране. Поэтому выход из них был найден в проведении Крестьянской реформы. Но поведенческий алгоритм «голубых мундиров» оставался прежним. Даже рост народнического движения никак не повлиял на трансформацию поведенческой модели защитников царского престола.

Любопытно, что письма, фиксированные 16 июля 1858 г., российского историка и юриста из балтийских немцев А. Е. Рихтера шефу жандармов князю В. А. Долгорукову об отношении широких кругов именно русского населения к проекту крестьянской реформы в центральных губерниях России пишутся на французском языке, а сама оценка ожидаемых реформ со стороны крестьянства – крайне настороженная, не предвещающая ничего хорошего[7].

Долгоруков В.А.

Покушение выходца из однодворческого рода Д. В. Каракозова 4 апреля 1866 г. на императора Александра I в Летнем саду Санкт-Петербурга открыло новую эпоху в истории России. Отразившись на всех сферах общественной жизни, это не вдруг случившееся преступление стало быстро известным не только в российском обществе, но и во всем мире. В первую очередь это преступление затронуло органы российской государственной безопасности.

Расследование обстоятельств, связанных с покушением Каракозова, положили начало новому этапу ужесточения карательной политики самодержавия, действовавшей по привычной самоуверенной модели николаевского времени. Только в Петербурге в апреле 1866 г. было проведено около 450 обысков и арестовано до 200 человек. Массовые обыски и аресты прошли в Москве, где была вскрыта целая организация, вынашивавшая планы цареубийства. В 1866 г. цензурой были закрыты журналы «Русское слово» и «Современник». На русское общество наводился страх. Напоминало о себе и недавнее польское восстание 1863–1864 гг.

В условиях общегосударственных реформ, последовавших за крестьянской 1861 г., был дан старт реформе структур, отвечавших за обеспечение комплексной безопасности государственного устройства и царского трона.

В теории уголовного права Российской империи последней трети XIX в. доминировала мысль, что сосредоточение карательной деятельности в руках правительства и его органов объясняется тем, что только одно правительство обладает в обществе достаточной материальной силой, чтобы охранять обеспечиваемые государством права общества и государства, посредничать между преступником и обществом и произвести возможно беспристрастный приговор. Кроме того, вынесение приговора и наказания преступнику не могли вызывать того раздражения и злобы с его стороны, как это было бы при акте частной расправы. При этом объектом карательной деятельности определялось преступное деяние, как проявление личности[8]. Следование уверенно-безальтернативному типу жандармского поведения в 1860–1870-е гг. сыграло, как показала история, горькую шутку – спустя всего лишь 20–25 лет объектом мести пострадавших стала государственно-полицейская система, а не только ее отдельные представители.