«Поворот все вдруг!». Укрощение Цусимы - Александр Лысёв

Когда гул сражения стал удаляться, адмирал Того, уложенный на циновки в центральном посту, на несколько мгновений пришел в себя. Он не видел дальнейшего хода морского боя, но уже все понял. Чувств внутри у Того не было – они выгорели, подобно надстройкам и башням флагманской «Микасы». О боги, великие и всемогущие, – все пошло не так в этот решающий день! Будучи отличным стратегом, он даже сейчас, перед очередным провалом в забытье, ясно осознал масштабы катастрофы и ее последствия. Страшно предположить, что теперь будет дальше. Несомненно одно – теперь изменился весь ход дальнейшей истории. Внутри успела остро кольнуть обида – не так все должно было быть, не так! Но боги великие и всемогущие, ведь мы действительно выполнили свой долг…

Грохот продолжавшегося сражения уходил все дальше и дальше.

Адмирал Того был совершенно прав – история поменялась. И только солнце встанет на следующее утро, как обычно, над древними японскими островами.

1

Годом раньше к маньчжурским просторам, как обычно, неспешно подбиралась весна. Будка путевого обходчика в десяти верстах от станции Пуландян еще издали притягивала уютными завитками белого дыма, валившими из печной трубы. Последний предвоенный март 1903 года выдался на Китайско-Восточной железной дороге холодным и снежным. Командир разъезда надвинул до бровей мохнатую сибирскую папаху, поежился в седле – фасонистая кавалерийская бекеша была явно не для маньчжурских ветров. Поправив короткие полы бекеши, двинул лошадь шагом прямо по насыпи, по припорошенным поземкой шпалам. Сзади сонно покачивались в седлах трое казаков-забайкальцев, одетых в теплые китайские халаты, в таких же, как и у их начальника, мохнатых папахах, с перекинутыми за спину прикладами вверх винтовками.

Съехав с насыпи у самой будки обходчика, офицер ловко спрыгнул с лошади, потянулся, разминая затекшее тело:

– Еремеев, останешься коноводить.

– Слушаю, вашбродь.

Бородатый казачина грузно плюхнулся на землю, путаясь ногами в длинном халате, принял поводья у своих товарищей. Спешились и остальные.

– Ну пойдем, Митрича навестим, – обстукивая на крыльце снег с сапог и позвякивая шпорами, произнес офицер. И уже берясь за резную ручку входной двери, поворачиваясь к заходившему последним молодому казачку, добавил:

– Проша, побудь в сенцах. Так, на всякий случай…

Миновав сени, офицер и казак вошли в просторную комнату. В ней было жарко натоплено. На столе дымился горячий самовар. Казак довольно заулыбался, офицер расстегнул крючок бекеши:

– Эй, Митрич! Встречай гостей!

Тишина.

– Да вот он, вашбродь, – пройдя в комнату и заглянув за натянутую у печи занавеску, проговорил казак.

Офицер прошел следом, тронул за плечо сидевшего спиной к вошедшим человека в железнодорожной форме:

– Здорово, Митрич!

Железнодорожник кулем повалился на спину, запрокидывая назад голову с перерезанной от уха до уха шеей.

– От те раз… – оторопел казак.

В тот же миг послышались шум и возня в сенцах. Офицер выхватил из кобуры смит-вессон, устремляясь обратно. Казак судорожно сдергивал из-за спины винтовку, путаясь в широких рукавах китайского халата.

Зарезанный Проша лежал рядом с опрокинутой кадушкой, устремив в потолок взгляд немигающих глаз. Оружия при нем не было. Оскользнувшись на растекающейся из-под казака луже крови, офицер выскочил на крыльцо. Еремеев барахтался в снегу, одной рукой придерживая пропоротый окровавленный бок, а второй пытаясь дотянуться до откинутой в сторону винтовки. Двух лошадей не было.

– Хунхузы! Внутри спрятались, в сенях, как нас услыхали… – дыша в спину офицеру, проговорил тоже выбежавший из будки на крыльцо казак.

– Помоги Еремееву… Двое? – Последнее уже было обращено к раненому.

– Двое, вашбродь…Черти, – корчась на снегу, сообщил Еремеев. – С одного вон косу сдернул. Тьфу, дрянь…

На снегу черной змейкой валялась фальшивая коса. Офицер вспрыгнул в седло. Дав коню шпоры, выскочил на железнодорожное полотно. Двое всадников были перед ним метрах в семидесяти. Быстро покрыв половину расстояния до них, офицер несколько раз нажал на спуск револьвера. Один из беглецов вместе с лошадью повалился с насыпи. Второй, пригнувшись, продолжал уходить на всем скаку.

– Давай, пособи его бродию, я уж сам как-нибудь… – шептал товарищу подтащенный к ступенькам крыльца раненый Еремеев.

Когда последний казак выехал на насыпь, вдали раздались еще выстрелы. Отчетливо бахнула родная мосинская трехлинейка, попавшая во вражеские руки. За изгибом железки казак почти нагнал всадников. Недобрые предчувствия оправдались: ошалевшая лошадь уносила, волоча по земле, их зацепившегося ногой за стремя командира, а темная фигура с косой, поворотив коня, вскидывала винтовку навстречу очередному преследователю. Когда раздался выстрел, казак едва успел припасть к холке своего коня. Подстреленный конь упал на колени, казак соскочил с него, сноровисто откатился в сторону. Темная фигура во весь опор припустила прочь. Поймав ее на мушку винтовки, казак нажал на спуск. Гулко треснуло на всю округу. Приникнув к лошадиной шее, беглец скрылся за поворотом…

Раненый конь лежал на боку, скосив на хозяина большие карие глаза, дышал часто-часто. Потом начал хрипеть. Из-под его шеи расползалось пятно, быстро делая снег вокруг черно-бурым. Казак огляделся вокруг – никого. Одиноко клацнул затвор. На насыпи раздался выстрел. Прежде чем застыть навсегда, конь высоко дернулся всем телом и сразу вытянулся расслабленно. Выщелкнув гильзу на снег, казак еще раз посмотрел по сторонам. Горестно вздохнув, проговорил: «Ох, беда-беда», – и, закинув оружие за спину, пошел пешком обратно к будке путевого обходчика.

2

Пароход «Валахия» русского Добровольного флота летом 1903 года выполнял обычный рейс Гамбург – Петербург. Путешествие подходило к концу. За бортом неспешно перекатывались волны Финского залива. Вдали в дымке тумана вырисовывались неясные очертания фортов Кронштадта.

На пассажирской палубе, несмотря на северные широты и ранний час, было приятно и лишь чуть свежо.

– Все-таки лето есть лето, cудари мои, – откинувшись в шезлонге после смачного глотка кофе, произнес солидный господин в дорогом костюме.

Немногие присутствующие лишь слегка пожали плечами да слабо заулыбались. Произнесенная банальность оказалась как нельзя кстати. Расслабляла, умиротворяла, настраивала на лирический лад. Всеобщую благостность, как уже повелось за время короткого перехода в этой ненадолго сошедшейся компании, нарушил молодой человек с военными усами:

– Ну знаете ли, господа, уж нам-то есть с чем сравнивать. Бывает лето, а бывает, как справедливо заметил господин Шишкин, все-таки лето…

И улыбнулся уголком рта, выжидательно глядя на своих спутников. Спутники, общим числом трое, особых эмоций опять не выразили. Сидевший напротив Шишкина профессор Петербургского университета Мигунин перелистывал немецкую газету. Профессор поднял глаза на говорившего, вежливо покивал головой и вновь углубился в просмотр прессы. Было совершенно очевидно – сказанное и профессор находятся в разных измерениях. Стоявший, опершись о леерное ограждение, юноша по фамилии Веточкин оторвал взгляд от морской поверхности и развернулся в обратную сторону.

– Ах, все бы вам спорить, ротмистр, – небрежно отмахнулся из шезлонга Шишкин. – Вы посмотрите лучше – благодать какая!

Штабс-ротмистр Хлебников, человек с военными усами, расплылся в улыбке целиком:

– И это говорите вы, Матвей Игнатьич! Человек, ворочающий миллионами, время которого расписано по минутам! Браво! Право слово, я готов прослезиться.

Только что оторвавшийся от созерцания морских далей Веточкин недоуменно глянул на Хлебникова. На физиономии последнего не было ни намека на готовую вот-вот пролиться горючую слезу.

– Ротмистр, я от-ды-хаю, – по слогам произнес Шишкин. Поставил чашечку с кофе на столик. С хрустом потянулся. И после некоторой паузы тихо добавил: – И потом, мы дома скоро будем…

– «Баден-Баден», – выхватив немецкий заголовок, вслух прочел Мигунин. Отложил газету. Сфокусировал взгляд на Хлебникове. Произнес назидательно:

– Здесь вам не Баден-Баден.

По тону профессора было совершенно не понять, хорошо это или плохо. Окружающие опешили. Потом переглянулись. После Шишкин расхохотался. Хлебников заулыбался так, что стал походить со своими усами на объевшегося сметаной довольного кота. Веточкин вежливо закашлял и стал тереть пальцами над верхней губой. Под пальцами гуляла с трудом сдерживаемая улыбка.

Все присутствующие возвращались с европейского курорта. При посадке на пороход в Гамбурге они оказались почти единственными русскими среди пассажиров первого класса. А поскольку на немецком и французском языках за время отдыха каждый уже наговорился вдоволь, с удовольствием общались на родном. Познакомились охотно и без всяких церемоний. Правда, Веточкин числился студентом Петербургского университета и очень смущался перед Мигуниным. Но того интересовали люди и собеседники, а черту с ходу подвел Шишкин, пробубнив свое «мы на отдыхе». Компания прогуливалась по пассажирской палубе, разговаривала обо всем на свете, а после того, как посидела в ресторане, можно сказать, и вовсе состоялась. Поначалу Хлебников очень переживал, что нет женского общества. Много шутил по этому поводу. Надо признать, весьма остроумно и корректно. Что, впрочем, не мешало Веточкину при таких шутках всякий раз краснеть. Но до упаду окончательно уморил всех Шишкин. После очередного «дамского» пассажа ротмистра он махнул рукой и отрезал бесповоротно: «Мы на отдыхе». Смеялись все долго, пока на глазах не выступили слезы.