Предисловие - Сергей Залыгин

- А не попринимать ли тебе, отец, слабительное? Или хотя бы мочегонное?

Н. Н. задумчиво говорил М. М.:

- Ты у меня философ, значит, должен быть постарше меня. Заметно постарше. Лет на десять.

М. М. не заставил себя ждать и тотчас ударился в философию:

- Ладно еще, если некая нация на протяжении веков как была, так и оставалась первобытной, но беда, если она нахваталась цивилизации и теперь в своей собственной судьбе не может отличить одно от другого! Ладно, если цивилизация стабилизировала нацию, а если перемешала первобытность с космической техникой, с ядерными и водородными бомбами? С коммунизмом?

Потом уж вернулся к конкретному вопросу:

- Десять? Многовато... Дело в том, что каждое поколение не только старше предыдущего, оно еще и старее, поскольку человечество стареет в целом, а значит, десятилетний разрыв - слишком большой разрыв, при котором один из нас еще будет жить, а другой уже только выживать. И доживать. Россия? Живет или выживает? Америка? А это разные вещи - жить и выживать. На Земле или в Космосе? С собственными зубами и сердцами или с фабричными? Происходить из чрева матери или из пробирки? Все эти наши современные радости - они же признаки нашего старения.

Так М. М. смотрел и на историю, на современность, на их взаимоотношения. Эдисоны и Нильсы Боры, считал он, еще могут быть, но Архимеды и Пифагоры - уже нет. О Шекспирах и Пушкиных и говорить нечего...

- Ты как считаешь, тебе сколько лет-то? - спросил он.

- Мне? - удивился вопросу Н. Н. - Мне за пятьдесят. Женат вторым браком.

- Я тоже вторым, но выходит, мне за шестьдесят? Не много ли? Не многовато ли?

Все-таки сошлись на десяти годах. Да еще и при том условии, что в случае необходимости этот срок можно будет увеличить.

- Почему Европа стала во главе человеческой цивилизации? - рассуждал М. М. - Потому что именно по ее территории прогулялся ледниковый период. Суровая учеба, но - учеба. А история России - это политические ледниковые периоды один за другим непрерывно, это уже слишком! Бесконечные порки и дранье за уши с детства портят людей, выбивают их из колеи, смещают понятия. И ни кто-нибудь виноват во всех наших бедах, в том, что мы такие, какие есть сегодня, а мы сами виноваты. Кликни сегодня за хорошую зарплату сто, двести тысяч стукачей и палачей - завтра же будут. А все, что было историей России, - это все предисловие, итог только еще наступает, еще грядет в двадцать первом веке.

Так рассуждал и рассуждал М. М.

Н. Н. - по-другому:

- Из стольких бед Россия выходила - значит, выйдет и из нынешней!

- Что же, ты думаешь, что история России уготовила ей светлое будущее? И теперь преподносит его на чистеньком блюдечке: "Вот тебе, заслужила!"?

Ну а сыновья шли по стопам того и другого.

Старший, Гоша, семнадцати лет, соглашался с М. М.:

- Не представляю себе человечество без Спинозы, Канта, Гегеля, без Лосева. Кто мы без них? И еще: а как же Бог? Что значит Бог без людей? Скажи-ка, отец? - Спрашивая, Гоша имел в виду М. М.

Младший, Андрейка, тринадцати лет, тот с захватывающим интересом читал газеты и неплохо разбирался в отношениях между банками, между банками и властями (законодательными и исполнительными), а подробности по меньшей мере двадцати самых громких убийств и нападений знал назубок.

Вообще по всем без исключения вопросам братья спорили друг с другом, до того спорили, что начинала плакать мать Соня (и не просто Соня, но и Софья Андреевна):

- Господи! Да когда вы кончите, наконец? Особенно ты, Андрейка, когда ты кончишь? Тебя хоть сегодня в Думу, так в самый раз! Я уже столько властей насмотрелась, что тошно мне, а тебе будет в самый раз.

- Правильно - тошно! - соглашался Андрейка. - Ты думаешь, власть в России - она для России? Как бы не так! Она - для собственного удовольствия и устройства. Разворовывать страну - вот ее главная задача, а потом уже все остальное! Император Николай Первый говорил своему сыну, будущему императору Александру Второму: "В России не воруют только два человека - я и ты".

И откуда только Андрейка знал такие вещи? Впрочем, он всегда знал что-нибудь такое, чего никто в семье и в школе не знал. Он без этого просто не мог.

А дело, безусловно, складывалось так, что если для предисловия к "Гражданам" надо было сделать абрисы, выписать характеристики и очертить образ жизни тех сословий, из которых должны выйти действующие лица романа, так начинать надо было именно с интеллигенции, может быть, даже с собственной семьи.

А - что? Сфантазировать, будто Андрейка и в самом деле депутат Думы, какие после этого откроются творческие перспективы? Огромные!

Нынче примитивизация интеллигенции происходила очень быстро как за счет истории, так и за счет современности.

Интеллигенция все еще могла дать Королевых и Курчатовых, но, появившись, они сбежали бы за дальние рубежи. А Пушкиных или Толстых и ждать было нечего - не будет! Интеллигенция в целом, как сословие, молодежи ни в чем помочь не могла. Ни в чем убедить, ни в чем разубедить. В чем и как убеждать-разубеждать, если она и сама-то не знала, есть она или нет ее? Это была странная, безликая масса, пестрая, разнотравная.

Ну вот, когда возделанный участок забрасывается - на нем ничего больше не сеют, его не пашут или пашут кое-как, - какой только травой он не зарастает: и чертополох, и пырей ползучий, и культурная травка где-то проклюнется, и лебеда, и полынь с лопухом. И ни одна трава, ни один стебель даже и не поинтересуются, кто он такой, как называется.

Еще Ленин искалечил (конечно, не он один) не только интеллигенцию, но и сам интеллект; ему ничего не стоило отдать приказ о расстреле сотен, а то и больше людей. Его интеллект уперся в одну точку - и баста. И все это ради самых высоких и благородных целей. А тогда - что же оставалось от высоты и благородства? Тогда - при чем здесь интеллект?

Эта мешанина первобытности с современностью тоже была нынче интеллигенцией. Сам факт столь легкого разделения Н. Н. на Н. Н. и М. М. подтверждал, что оба они пребывают в порядочной мешанине, барахтаются в ней при полном отсутствии способности прогнозировать не только вперед, в будущее, но и назад, в прошлое. Вот только непонятно: если так, тогда почему же их все-таки соблазнил замысел "Граждан"? Казалось бы, они от него сломя голову должны были бежать.

Впрочем, иногда, проснувшись утром, они вполне синхронно думали о самих себе: "Вот болваны-то! Надо же!"

В то же время они были убеждены, что не одни они нынче такие, нынче таких много-много, они типичны нынче, а типизм - он к чему-то обязывает. К самовыражению обязывает.

Примитивизируясь, интеллигенция потеряла интерес к собственным тусовкам, но приобрела склонность к деятельности других сословий - во власть она, пожалуй, и пошла бы, но не получалось: должно быть, ленинизм заставлял задумываться, задумываясь, сомневаться, - и ближе оказывалось предпринимательство, в частности "челночество".

"Челнок" - это сословие, это человек, в конце концов, очень мирный, со всем на свете смирившийся, хотя и озлобленный - озлобленный теми, кому он вынужден давать, давать и давать взятки: таможенникам, шоферам, кондукторам, швейцарам при табличках "вход", "выход", кассирам, уборщицам туалетов, служащим самых разных учреждений.

"Челнок" чувствует себя человеком на ярмарке, где он торгует польскими и греческими шмотками, а нередко и московскими напитками, - здесь уже не он просит, здесь его просят уступить.

"Челнок" - это человек, лишенный жизненного ритма: он не знает, когда и где ему придется завтра ночевать, когда обедать, когда и где ужинать. Согнувшись под тюками закупленного товара, он бегом-бегом от одного таможенного окошечка к другому, и еще следит, как бы к нему не привязался рэкетир, как бы его не обворовали, не ограбили. Он все время озабочен. Он знает современные нравы лучше любого мента или гаишника. Он и наяву и во сне считает: за сколько купил, за сколько продаст, что выручит, на чем проиграет, на чем выиграет. Конечно, он не прочь выпить, сыграть в картишки, затеять романчик, но все это для него риск, он все время помнит, что ему можно, а чего нельзя.

Опыт мировой торговли ему ни о чем не говорит, только опыт сегодняшний; "челнок" - явление переменное, условно-реформенное, не числящееся ни в одном учебнике по торговле, экономике или социологии, хотя его обороты - миллионы, миллиарды, триллионы рублей (считая, конечно, для всего сословия).

Для него нет академий, нет министров, нет и нормальной семьи.

Его мечта - возвыситься до владельца стационарного магазина на какой-нибудь ярмарке, чтобы в его распоряжении были один-два постоянных продавца, чтобы он покупал товар у "челноков" оптом, а сбывал в розницу.

Это желание постоянства присуще всей стране, но в "челноках" оно сидит особенно крепко (пополам с боязнью: не было бы хуже).

Их миллионы - "челноков", но сколько именно - никто не знает. И вряд ли когда-нибудь узнает.

Еще народилось новое сословие, из которого Н. Н. и М. М. хотели взять действующее лицо своего романа, - это убийцы. Сословие незнакомое, но очевидное.