Мистер Эндерби изнутри - Энтони Берджесс

Поррипипууп.

Трубы Царства эльфов. Оставим его в поэтическом мире. Впрочем, еще кое-что. В стихах этого года — разумеется, им еще не написанных, — заметно робкое пробуждение более чем фотографического интереса к женщинам. Но у нас не имеется биографических сведений о любовном приключении, о перемене семейного положения. У нас вообще мало каких-либо биографических сведений. Он по сути своей человек, живущий внутри себя. У нас есть лишь единственный адрес вот этого дома на песчаном морском берегу. Слышите море, дети? Море то же самое, что и у нас, жестокое, зеленое, грязное.

Ну, что о мистере Эндерби скажет нам эта комната? Вот эти по порядку расставленные безделушки явно говорят только о миссис Мелдрам, его домовладелице. Да, с восхищением посмотрите на них: геометрические ряды слонят из черного дерева; прелестнейшие фарфоровые пастушки, играющие на дудочке невидимым овечкам; игрушечный гипсовый тостер с древней блэкпулской позолотой, леденцовая копия потускневшего Брайтонского павильона, подсвечник из папье-маше под мрамор, фарфоровая сучка с фарфоровыми щенками, филигранная шкатулка для пуговиц из листового железа. Нравится вам картинка над электрическим камином? Она изображает ржаво-красных мужчин, готовящихся к утренней охоте; все мужчины одинаковые, предположительно потому, что псевдохудожник мог себе позволить единственного натурщика. На противоположной стене британские адмиралы XVIII века разворачивают карты terra incognita, на которые из пивных кружек льется вино, где отражаются вспышки огня. Вот веселые монахи едят в четверг рыбу, а вот лакают в пятницу праздничное угощение. На полоске стены за кухонной дверью горшок в виде головы двадцатилетней девки в шляпе, с накрашенными губами. Эмили, оставь свой нос в покое. Надо ли говорить, Чарльз, что пускать на нижней губе слюнявые пузыри — ребячество. Кухню вряд ли стоит осматривать. Ладно, если настаиваете.

Как воняет заплесневевшим хлебом! Видите, рыба светится в темноте. Кастрюли на верхней полке. Не трогай, Деннис, не трогай. Вот идиотик проклятый. Вся начищенная распроклятая куча посыпалась с громом и звоном. Чертов дурачок. Вы не так у меня посмеетесь, когда снова вернемся в цивилизацию. Ох, боже, сковородка чайник опрокинула. Газовая плита полна воды. И какой отвратительный металлический гром, черт возьми. Кто перец рассыпал? Перестаньте чихать, чтоб вас всех разразило. А-а-а-а-а-а-пчхи! Каквыбезобразиичаете! Ну, быстро отсюда.

Никто из вас доверия не заслуживает. В последний раз устраиваю подобную экспедицию. Взгляните на викторианские крыши, сверкающие, как рыбья чешуя, под новогодней луной. Больше вы их никогда не увидите. Равно как и город, в чьих домах и квартирах пенсионеры и умирающие храпят до рассвета. Очень смахивает на огромную расческу — правда? — ручка поблескивает драгоценными камешками, дорожки зубцов прочесывают холмистые окраины, волосяные клочья дыма на железнодорожном вокзале. Над нами январское небо: Щит, Змееносец, Стрелец, на западе планеты зрелости, войны, любви. А мужчина внизу, которого звон дешевого металла пробудил от диспепсического и метеорического сна, придает всему этому смысл.

2

Эндерби проснулся, одновременно слыша шум и изжогу. К изголовью кровати прикреплена была лампа в пластмассовом абажуре. Он включил ее, осознал, что дрожит, увидал почему. Подобрал с пола клубок одеяла, плотно укрылся, снова лег смаковать боль. В ней присутствовала необъяснимая нота сырой репы. Шум? Кухонные боги дерутся. Крысы. Нужен бикарбонат натрия. Надо — напоминал он себе, как минимум, в семитысячный раз, — не забыть развести его и держать под рукой у кровати. Сырая заостренная репа кинжалом пронзила грудину. Пришлось встать.

Одеревенело шлепая из комнаты в крошечный коридорчик квартиры, он видел себя в зеркале гардероба — ревматический робот в пижаме. Вошел в столовую, включил свет, по-собачьи принюхался, словно вынюхивал чье-то ловко скрытое присутствие. Вокруг хныкали духи, точно, духи умершего года. Или, может быть, — он криво усмехнулся подобному предположению, — нерешительно заглянули потомки. Удивил беспорядок на кухне. Впрочем, бывает: тонкое равновесие нарушается микрометрическим проседанием старого дома, сотрясеньем земли, своевольными монадами в самой кухонной утвари. Взял из раковины мутный стакан, сыпнул снегом бикарбонат натрия, размешал двумя пальцами, выпил. Выждал тридцать секунд, косясь в стеклянную филенку задней двери. Крошечная рука, спрятанная под надгортанником, махнула, сигналя подъем. А потом.

Восхитительно. Ох, какое облегчение, доктор! Я считаю себя обязанным письменно выразить вам благодарность за благотворное средство. Аааааарп. Почти сразу же после второго спазма облегчения пришел яростный бесстыдный голод. Он продвинулся на три необходимых шага от раковины до буфета и обнаружил, что замерзающе шлепает в пролитой у плиты воде. Вытер ноги об упавшее посудное полотенце, расставил на полках свалившуюся посуду, содрогаясь при наклоне от старческих болей в пояснице. Потом вспомнил — зубы нужны, поплелся назад в спальню за ними, включив попутно в гостиной камин. Вернувшись в гостиную, щелчком сверкнул перед зеркалом искусственными челюстями и сплясал своему отражению короткий топочущий яростный танец. В буфете оказались катышки окаменевшего чеддера в промасленной обертке. Одинокая головка цветной капусты плавала среди плотных пикулей кукольными мозгами. Полбанки сардин, мягких закругленных ножичков в золотом масле. Поев руками, насухо вытер их об пижаму.

Кишечник среагировал почти сразу. Он помчался, как человечек в комическом фильме, сел, вздохнул, щелкнул выключателем обогревателя. Почесал голые ноги, вдумчиво прочел путаный набросок, над которым работал. Пфффрумпффф. Попытка аллегории, повествовательная поэма, сплавившая два мифа — критский и христианский. Крылатый бык низвергся с небес в завывающем ветре. Уиииииии. Царица, супруга законодателя, подверглась насилию. Нося ребенка, объявленная мужем шлюхой, она инкогнито перебирается в крошечную деревушку царства, где рожает Минотавра в дешевой гостинице. Но старая беззубая ухаживавшая за ней карга тайну не сохранит, разболтает по всей деревушке (весть распространится дальше, в городах, в столице), будто бог-зверь-человек сошел править миром. Пррфрр. Партия государственных анархистов с надеждой приготовилась восстать против законодателя: традиция говорит о пришествии божественного вождя. Разразилась гражданская война, пропаганда с обеих сторон заиграла пляшущими огнями. Зверь — дьявол, сказал царь Минос: схватите его, и убейте его. Зверь — бог, кричали мятежники. Но никто, кроме царицы-матери и беззубой повитухи, зверя никогда не видел. Бррррбфррр. Маленький Минотавр быстро рос, похотливо ревел, надежно спрятанный с маткой в одиноком домишке. Однако в результате предательства минойская армия получила сведения об их местопребывании. Очевидно, думал Минос, когда тварь доставили во дворец, хоть формально чудовище, а не ужасное: ласковые глаза — двойные миры любви. Завладев талисманом и амулетом мятежников, Минос сумел заставить их сдаться. Велел выстроить лабиринт, просторный, мраморно-великолепный, в сердцевине спрятал Минотавра. Это был несказанный кошмар, по слухам, питавшийся человеческим мясом; пугало государства, вина государства. Впрочем, Минос был экономным: периферические коридоры лабиринта стали обителью критской культуры — университет, музей, библиотека, картинная галерея; сокровищница человеческих достижений; красота и знание разрастались вокруг греховной сердцевины, человеческой сущности. Пррррф. (Завертелся рулон туалетной бумаги Эндерби.) Но с запада прилетел однажды пелагианец-освободитель[3], мужчина, никогда не знавший греха, убийца вины. К тому времени давно умер Минос вместе со своей бесстыжей царицей, а повитуха гораздо, гораздо раньше. Говорили, что никто не видел чудовища, оставшись в живых после этого. Приветствуемый радостным хором, цветами, вином, освободитель взялся за свой героический труд. Мускулистый, бронзовый, светловолосый, безгрешный, вошел в лабиринт и через день вышел, ведя на веревке чудовище. Ласковое, как ручное животное, оно страдальческим и прощающим взглядом взглянуло на человечество. Человечество его схватило, обругало, избило, наконец, пригвоздило к кресту, где оно медленно умирало. В тот миг, когда оно испустило дух, раздался гром и треск. Лабиринт рухнул, книги сгорели, статуи разбились в меловую пыль, цивилизации пришел конец. Брррп.

Поэма носила условное название «Ручной Зверь». Эндерби знал, что над ней еще много придется работать, уточнять символы, распутывать технические узлы. Туда надо ввести Дедала[4], бесстрастного мастера, антиобщественного гения, нашедшего окончательное решение полета. Есть еще пантомимическая корова Пасифаи[5]. Он попробовал процитировать неумелым грубым низким голосом пару строчек притихшей аудитории из висевших грязных полотенец: