Правило перевернутой страницы - Татьяна Стекольникова

– Я хотел уйти без скандала, – Жорка старался не смотреть на Алю, запихивая свою одежду в сумку. – Потом бы позвонил…

– Трус! Подлец! А я ему супчики варила! Рубашки наглаживала! А он по бабам! Да что ты можешь с бабами-то? – Аполлинария надеялась, что напоминание о мужской несостоятельности уязвит подлеца в самое сердце. – Негодяй! Козел! Мерзавец! Выметайся! И не вздумай притащиться, когда твоя молодуха тебя выставит! Кому ты вообще нужен, мухомор! Дезертир!! Импотент!!!

– Нет, ну почему… Я вполне… когда с моей Аленкой… – дезертир и импотент попятился, предусмотрительно прижимая сумку к животу.

– Вот только без грязных подробностей! Развратник!

Пнув напоследок пакет с плавками развратника и удачно наступив на тюбик его крема для бритья, Аля с гордо поднятой головой удалилась на кухню, успев заметить, как белая гусеница из раздавленного тюбика заползает на любимый Жоркин пиджак, раскинувший рукава на полу.

Аполлинария отсиживалась возле микроволновки, слушая, как дезертир топчется в прихожей и что-то бубнит, и вылетела из кухни, только когда за Георгием закрылась дверь. Пустые чемоданы показывали свои разинутые пасти, а на полу валялся испачканный пиджак. Схватив его за рукав, она снова понеслась на кухню, открыла окно и не глядя метнула пиджак вниз, надеясь, что он спланирует на голову этому козлу. Судя по чертыханиям снизу, так и случилось.

– А еще культурный! – прокричала она в окно. – Давай вали на своем драндулете!

Конечно, почти новый, нарядно-красный форд «Фиеста» драндулетом не назовешь, но Аполлинарии хотелось, чтобы Жорке стало обидно. Хотя обидно сейчас как раз ей: обманутая и брошенная на пороге старости… До неприличия одинокая…

Тут в воображении Аполлинарии появилась старенькая Глафира Петровна. Грустно покачивая седыми буклями, она прошелестела: «Хорошо, что я вовремя подарила тебе свою мебель. Будешь, как я, жить на средства от продажи антиквариата…»

Аля вспомнила стаю антикваров, налетавших на бабкино добро, как коршуны, во главе с неким господином Стороженко. Этот хитрый тип всегда хищно поглядывал на консольный столик в Глафириной прихожей. Лакомый кусок – настоящий Томас Чиппендейл, восемнадцатый век, резное красное дерево… Теперь этот шедевр красуется в прихожей Аполлинарии. Она долго упиралась, не желая становиться владелицей старинной мебели, но Глафира пригрозила, что на порог Альку не пустит, если та не возьмет стол: «Не хочу быть неблагодарной! Нанять тебя не могу, от денег ты отказываешься. Остаются подарки…»

За неделю до своей смерти Глафира потребовала, чтобы Аполлинария перенесла к себе два оставшихся «из ценных» пузатых комода на львиных лапах, черный лакированный японский шкафчик с перламутровой инкрустацией и хорошо сохранившееся вольтеровское кресло. Вещи отошли к Але в сопровождении документа, заверенного нотариусом: «Я такая-то передаю в дар такой-то следующие антикварные предметы…» Всё, включая консольный столик, было измерено, описано, и даже прилагались фотографии. Судя по дате, документ этот пролежал у Глафиры не меньше года. Единственное, чего в нем не было, – цены. А ее и быть не могло: антиквариат – такое дело, дорожает год от года.

«Аля, приведи нотариуса. Помру скоро», – заявила старушка, когда Аполлинария с Жоркой перетащили к себе мебель. Глафира Петровна оглядела стены с темными пятнами на обоях от проданных картин, часов, барометров и саксонских тарелок. Если что-то у нее и оставалось, то было спрятано в шкафах и буфете, и что там, Алю не интересовало, подарков от Глафиры она не хотела. И вообще не поверила ее словам – кто может знать, что скоро помрет, если вполне бодр, передвигается на своих двоих и имеет давление, как у космонавта? Ни за каким нотариусом Аля не пошла.

А через неделю Глафиры действительно не стало: Аполлинария нашла соседку на полу, в коридорчике между кухней и туалетом. В кармашке трикотажной кофты старушки лежали деньги и записка: «На похороны». Аполлинария вызвала «скорую», хотя и без врачей ясно: смотреть, говорить и дышать Глафира Петровна уже не будет никогда. Потом приехали полицейские, старушку увезли, а дверь опечатали. «Уплыла квартира», – сказал тогда Жора с большим сожалением и неудовольствием. «Ну и ладно, – ответила ему Аля. – Тебе места мало? Может, кому-то нужнее!» «Простодыра! – обругал ее в ответ Георгий. – Продали бы или сдали… Хорошие деньги! И вообще… Прежде чем народ звать, надо было посмотреть, может, что из ценного осталось».

И как она не разглядела в Жорке мерзавца? Пытаясь найти ответ на этот вопрос, Аполлинария рыдала всю ночь…

* * *

Аля провела тряпкой по резным ящичкам под столешницей, велела себе не раскисать и с головой погрузилась в уборку, усиленно прогоняя мысли о грядущем одиночестве. Это хорошо, что она фрилансер. На работу каждый день таскаться не надо. Захочет – три дня из дому не выйдет! Но живо представив, как она сидит посреди бардака, жалея себя и утопая в депрессии, Аполлинария схватила швабру, решив, что если ей суждено теперь влачить одинокое существование, то пусть уж в чистоте.

Глава вторая

Вечером Аля, довольная результатами «зачистки», бродила с чашкой чая по квартире. Красота! На окнах гостиной новые портьеры. Эти портьеры хранились для особого случая, и Аполлинария решила, что сегодня как раз такой случай. Она даже кое-где удачно переставила мебель – ту, что смогла двигать своими силами. Осталось вынести на помойку пакеты со следами пребывания сбежавшего сожителя: его старые кроссовки, парочку рубашек… Еще неделю назад Аля собиралась пустить их на тряпки, но теперь твердой рукой сунула в пакет: зачем иметь лишнее напоминание о мерзавце? В мусорный контейнер отправятся и многочисленные баллончики с дезодорантами и мужским парфюмом, и гантели, и ондатровая шапка, и дорогущий шарф от Calvin Klein. Шапку и шарф Жорка бы ни за что не оставил, так как считал их символами респектабельности, но Аполлинария когда-то запрятала вещи в такой угол, где сожитель не догадался посмотреть. А вообще-то Георгий унес все свои пожитки… И как он умудрился запихать их в китайскую сумку? Наверное, давно втихаря вывозил барахлишко к любовнице, и Аполлинария застукала его, когда он собирался совершить заключительный рейс.

Задребезжал старый дверной звонок. Аля открыла дверь, даже не посмотрев в глазок. Так долго нажимать на кнопку могла только Лидка – дрииинннь-дринь-дринь-дриииннннь! – как будто телеграфирует…

– Чего не открываешь? Жду-жду! – Лида заволокла в прихожую две здоровенные дорожные сумки. – Там внизу еще Барбаросса остался. Пойду клетку принесу.

Барбаросса – это попугай какаду, которого Лидка привезла в прошлом году из Турции. Поэтому и назвала птицу в честь османского корсара, в тыща пятьсот каком-то там году наводившего ужас на купцов, бороздивших Средиземное море. Попугай вполне соответствовал своему пиратскому имени – хитрый и злопамятный, он обладал хриплым баритоном и ругался по-турецки. Если судить по интонации, птица явно сквернословила, и Лидка сокрушалась, что не знает перевода. Особенно часто какаду произносил загадочное «кыч», но под рукой не было ни одного турка, который бы мог это расшифровать. Попугайскую голову украшал ярко-оранжевый хохолок, а, как известно, «Барбаросса» означает «рыжебородый».

Попугай, едва увидев Алю, заорал: «Пр-р-ривет, стар-р-руха!»

– От такого же слышу! – обиделась Аполлинария и тренькнула пальцем по прутьям попугайского жилища, хотя, если честно, именно так баб и называют, если им столько же, сколько ей.

– Барбаросса хор-роший, – возразил попугай, повиснув на своей жердочке вниз головой.

– Оставь ты его, он говорит, что думает, никакого такта! – Лида уже достала из сумки свои домашние тапочки. – Ну все, ушла я от Федьки, сил моих больше нет!

Только сейчас Аполлинария заметила под левым глазом подруги свежий синяк.

– Опять? Что вас мир не берет? Дочь вырастили, внук есть, а все не угомонитесь! Ты уже сколько раз уходила?

– Это в последний. Всё. Точка. Будет звонить – меня здесь нет и не было! Назад не вернусь, тем более что… – и Лида замолчала.

Аля сквозь прутья погладила попугаю хохолок, ожидая от Лидки продолжения, но подруга только вздыхала, тыкала пальцем в свой синяк и продолжать явно не желала.

– Ну, пойдем, будешь жить на диване, – Аполлинария тоже вздохнула и покатила одну из сумок в комнату.

– А чего не на раскладушке, как в прошлый раз? – Лида устремилась за ней, подхватив одной рукой сумку, а другой – клетку с Барбароссой, исступленно хлопавшим крыльями.

– Держите меня семеро! – прокричал попугай.

Интересно, он действительно понимает, что говорит, или это просто совпадение, подумала Аполлинария, а вслух сказала:

– Зачем тебе раскладушка? Диван свободен.

– Да? А твой Жорка не даст мне по башке? Он же не любит, когда кто-то валяется на его диване!