Лед и пламень - Иван Папанин

Мать неохотно отпускала меня на ночную рыбалку. А ые отпустить не могла. Я с пустыми руками никогда не возвращался, а порой улов был таким, что мама часть рыбы даже уносила на базар.

С самых ранних лет мы стремились подзаработать где только можно, чтобы хоть как-то уменьшить мамины заботы.

Плавать я научился рано и чувствовал себя в воде как рыба. Очень мы, ребятишки, любили соревноваться - кто дальше вынырнет. Я проплывал под водой метров по тридцать - сорок, мог продержаться на дно около 2 минут.

На юге летом всегда было мною отдыхающих и путешествующих. Это не современный туризм, в те времена такую поездку могли позволить себе только люди богатые. И было у них такое развлечение: пароход стоит у причала, а они в море монеты швыряют. Пятак бросят, монета еще в воздухе, а я уже ласточкой к тому месту, где она в воду упадет. На дно монета шла не вертикально, а словно скользила по слоям воды. Тут, конечно, глаз да глаз нужен. Она еще до дна не успела долететь, а я ее в кулак. Выныриваю, показываю - дескать, вот она - и в рот ее: больше-то спрятать некуда.

Когда взрослые бросали монеты, это меня не задевало, я просто считал их не очень умными - деньги в воду бросают! Но как-то подобным способом развлекалась красивая и хорошо одетая девочка моих лет.

- Мальчик, лови!

Монета летела в море, а нырял за ней не я один. Гривенников, которые бросала эта девочка, хватило и мне, и моим двум-трем друзьям. И не то чтобы очень я устал, ныряточи,- дело привычное! - но в тот день впервые взяла меня злость и обида на жизнь за себя, за свою мать, за своих друзей... "Почему, почему мир устроен так несправедливо?" - думал я, ворочаясь на ватном одеяле, брошенном на пол,- кровати у нас не было, и спали мы, ребятишки, вповалку.

Бывали дни, когда я набирал до рубля, а иногда и рубль десять, рубль двадцать. Больше собрать не удавалось никому из моих друзей. Все, до единой копейки, я отдавал матери. Отец об этих наших доходах не знал. Мать смотрела на меня с любовью и тревогой, допрашивала с пристрастием:

- Ваня, ты правда поймал в воде деньги? На всю жизнь запомнил я слова матери:

- Ваня, надо честным быть, жить по совести. Своя копейка горб не тянет. Ворованная, нечестная пршибает к земле. Ходи всю жизнь прямо.

Матери мы помогали, чем могли. Полы дома, после того как я подрос, она никогда не мыла. Это делали мы с братом Яшей. Матросские внуки, мы пользовались конечно же шваброй. (Когда я позднее прочел "Капитанскую дочку", то сразу к Швабрину отвращение почувствовал - из-за одной фамилии. Оказалось, он того и достоин.) Драили мы пол по-флотски, до блеска. Навык этот мне, конечно, тоже пригодился.

Это отношение к жизни мать передавала нам прежде всего примером своего поведения.

Книга моя только начинается. Вероятно, ее могут взять в руки и пожилые люди, и вступающие в жизнь. Я невольно все время сравниваю век нынешний и век минувший. Мне бы очень хотелось, чтобы читатель понял, представил себе то время. Я пишу - и мною постоянно движет чувство благодарности великому Ленину, родной нашей Коммунистической партии, правительству именно за то, что они избавили человека от мерзостей и унижений старого строя.

Я просто обязан сравнивать две эпохи - прошедшую и настоящую. Целые поколения посвятили свою жизнь тому, чтобы век нынешний был стократ лучше века минувшего.

В то время, о котором пока идет речь, мои побуждения, поступки шли от матери. Я ведь был старшим ребенком в семье и лучше, чем остальные, понимал, как тяжело ей приходилось, старался изо всех сил помочь.

Я отлично плавал. Говорю это не из желания похвастаться, все мы, выросшие у моря, умели плавать. Просто на всю жизнь запомнился мне один такой случай... Купалась девушка в море. Перстенек с пальца соскользнул, она и не заметила. Прибежала ко мне в панике:

- Ванечка, выручи, найди перстенек: свадьба скоро. Я его надела без разрешения, а он мне по наследству от бабушки достался.

Делать нечего, пошли к морю.

Я, словно подводная ищейка, стал исследовать метр за метром. А невеста бродила по берегу и, когда я появлялся на поверхности чтобы глотнуть воздуха, смотрела так, словно в моих руках ее жизнь. Наверное, это было близко к истине: отец узнает, что нет перстенька, запорет до полусмерт-и. Вот она ко мне и ластилась:

- Ванечка, родной, миленький, я тебя озолочу!

Какой там озолотит, если сама в прислугах с пятнадцати лет!

Я и нырял, нырял - до посинения. Наконец увидел его между камней. Только черт его знает - этот ли, или его кто другой потерял?

Вынырнул, спросил:

- А какой он, перстенек твой?

- Позолоченный, с агатом.

- Этот, что ли? - протянул я его как можно небрежнее.

- Этот, Ванечка, этот! На тебе, Ванечка, на гостинцы,- невеста вытряхнула мне на ладонь содержимое своего кошелька.- Замерз, чай, часа три ведь рыскал.

В руке у меня была пригоршня меди, целое богатство: 70 копеек!

Жизнь нашу скрашивало море. Море снабжало нас не только углем, случайным заработком, рыбой, но и мидиями! Самыми вкусными, мясистыми они были осенью. Брали мы с Яшей мешки и шли к морю. Ветер холодный, пронизывающий, а вода и того холоднее. Нырнешь к сваям - такое ощущение, что попал в кипяток. Отдираешь мидии одну за другой, вынырнешь, побегаешь по берегу.

Не раз мать мечтала вслух: "Вот доживем до счастливых дней..."

До счастья она не дожила, умерла тридцати девяти лет. И даже ее карточки у меня нет. Как-то - я уже работал - шли мы с ней мимо фотографии.

- Мама, давай сфотографируемся!

- Что ты, Ваня, это каких денег будет стоить! Давай уж сделаем это, когда доживем до лучших времен. Не увидела она лучших времен.

...О политике в семье никогда разговоров не было. Но первый урок настоящей политики я получил опять-таки от матери.

Революцию 1905 года я встретил мальчишкой и, подобно всем моим сверстникам, мало что понял в событиях тех дней. Мы были вездесущи, севастопольские ребятишки, как, впрочем, парнишки всех портовых городов, да и не только портовых. О новостях мы порой узнавали раньше взрослых, хотя и не могли оценить значение происходившего. Но все же в детской душе оставались впечатления, накладывались одно на другое. Так исподволь формировалось мировоззрение.

Весь 1905 год в Севастополе был неспокойным, а к осени события приняли грозовой характер. 18 октября была расстреляна демонстрация. На похороны погибших собрался весь Севастополь - более 40 тысяч человек. Над могилами убитых лейтенант Петр Петрович Шмидт поклялся довести до конца дело, за которое погибли рабочие. В те дни я впервые услышал это имя.

Город забурлил. Бастовали почта, телеграф, порт. Все население города высыпало на улицу, шли митинги, демонстрации. И ноября восстали матросы и солдаты. Во главе восстания стал лейтенант Шмидт. Он поднял на крейсере "Очаков" сигнальные флаги: "Командую флотом. Шмидт". Севастопольские мальчишки хороню знали язык сигнальных флагов и первыми читали все новости, разносили их по городу.

"Очаков" призывал все корабли присоединиться к восстанию. Но его поддержали лишь минный крейсер "Гридень" и контрминоносцы "Свирепый" и "Заветный", номерные миноносцы 265, 268 и 270. Большинство кораблей так и не присоединилось к восставшим. Расстреливали "Очаков" береговые батареи Михайловской крепости - в упор, прямой наводкой.

Когда я выбрался из погреба, куда нас, ребят, затолкала бабушка Таня (много позже я узнал, что у Дидепко прятались три матроса с мятежного корабля), "Очаков" уже пылал. Метались в дыму и огне люди, прыгали в воду, пытались вплавь добраться до берега. До сих пор у меня мороз по коже, когда вспоминаю крики матросов: "Братцы! Горим!"

Все были потрясены жестокостью расправы. Плывших к берегу безоружных матросов прикалывали штыками солдаты Брестского и Белостокского полков. Много лет, вплоть до Октябрьской революции, лежало на солдатах этих полков позорное клеймо карателей. Завидев красные околыши их фуражек, люди отворачивались.

До поздней ночи не расходились с набережной севастопольцы. Догорал расстрелянный корабль. Словно почернела и грозно притихла бухта.

Немногим сумевшим выбраться незаметно па берег матросам рабочие Корабелки помогли спастись: прятали, переодевали в другую одежду, тайком выводили из города.

Грустно, мрачно было у нас в Аполлонке наутро.

"Очаков" - страшный, обгорелый, получивший пятьдесят про-боип - стоял на рейде. К нему подошли два буксира, зацепили и повели мимо стоявших на своих "бочках" кораблей. Чтобы все видели, что стало с "бунтарем", и устрашались. Но матросы провожали героический корабль, обнажив головы.

Я в те годы еще не понимал, конечно, величия подвига лейтенанта Шмидта. Понял позднее.

А еще позже узнал, как высоко ценил Владимир Ильич Ленин ноябрьское вооруженное восстание в Севастополе:

"...Революционный народ неуклонно расширяет свои завоевания, поднимая новых борцов, упражняет свои силы, улучшает организацию и идет вперед к победе, идет вперед неудержимо, как лавина... Сознание необходимости свободы в армии и полиции продолжает расти, подготовляя новые очаги восстания, новые Крон-штадты и новые Севастополи.