Стихотворения - Эдуард Багрицкий

Контрабандисты

По рыбам, по звездамПроносит шаланду:Три грека в ОдессуВезут контрабанду.На правом борту,Что над пропастью вырос:Янаки, Ставраки,Папа Сатырос.А ветер как гикнет,Как мимо просвищет,Как двинет барашкомПод звонкое днище,Чтоб гвозди звенели,Чтоб мачта гудела:«Доброе дело! Хорошее дело!»Чтоб звезды обрызгалиГруду наживы:Коньяк, чулкиИ презервативы…

Ай, греческий парус!Ай, Черное море!Ай, Черное море!..Вор на воре!. . . .

Двенадцатый час —Осторожное время.Три пограничника,Ветер и темень.Три пограничника,Шестеро глаз —Шестеро глазДа моторный баркас…Три пограничника!Вор на дозоре!Бросьте баркасВ басурманское море,Чтобы водаПод кормой загудела:«Доброе дело!Хорошее дело!»Чтобы по трубам,В ребра и винт,Виттовой пляскойДвинул бензин.

Ай, звездная полночь!Ай, Черное море!Ай, Черное море!..Вор на воре!

. . . .

Вот так бы и мнеВ налетающей тьмеУсы раздувать,Развалясь на корме,Да видеть звездуНад бугшпритом склоненным,Да голос ломатьЧерноморским жаргоном,Да слушать сквозь ветер,Холодный и горький,Мотора дозорногоСкороговорки!Иль правильней, может,Сжимая наган,За вором следить,Уходящим в туман…Да ветер почуять,Скользящий по жилам,Вослед парусам,Что летят по светилам…И вдруг неожиданноВстретить во тьмеУсатого грекаНа черной корме…

Так бей же по жилам,Кидайся в края,Бездомная молодость,Ярость моя!Чтоб звездами сыпаласьКровь человечья,Чтоб выстрелом рватьсяВселенной навстречу,Чтоб волн запевалОголтелый народ,Чтоб злобная песняКоверкала рот, —И петь, задыхаясь,На страшном просторе:

«Ай, Черное море,Хорошее море..!»

1927

Встреча

Меня еда арканом окружила,Она встает эпической угрозой,И круг ее неразрушим и страшен,Испарина подернула ее…И в этот день в Одессе на базареЯ заблудился в грудах помидоров,Я средь арбузов не нашел дороги,Черешни завели меня в тупик,Меня стена творожная обстала,Стекая сывороткой на булыжник,И ноздреватые обрывы сыраГрозят меня обвалом раздавить.Еще – на градус выше – и ударитИз бочек масло раскаленной жижейИ, набухая желтыми прыщами,Обдаст каменья – и зальет меня.И синемордая тупая брюква,И крысья, узкорылая морковь,Капуста в буклях, репа, над которойСултаном подымается ботва,Вокруг меня, кругом, неумолимоНавалены в корзины и телеги,Раскиданы по грязи и мешкам.И как вожди съедобных батальонов,Как памятники пьянству и обжорству,Обмазанные сукровицей солнца,Поставлены хозяева еды.И я один среди враждебной стаиЛюдей, забронированных едою,Потеющих под солнцем Хаджи-беяЧистейшим жиром, жарким, как смола.И я мечусь средь животов огромных,Среди грудей, округлых, как бочонки,Среди зрачков, в которых отразилисьКапуста, брюква, репа и морковь.Я одинок. Одесское, густое,Большое солнце надо мною встало,Вгоняя в землю, в травы и телегиКолючие отвесные лучи.И я свищу в отчаянье, и песняВ три россыпи и в два удара вьетсяБездомным жаворонком над толпой.И вдруг петух, неистовый и звонкий,Мне отвечает из-за груды пищи,Петух – неисправимый горлопан,Орущий в дни восстаний и сражений.Оглядываюсь – это он, конечно,Мой старый друг, мой Ламме, мой товарищ,Он здесь, он выведет меня отсюдаК моим давно потерянным друзьям!

Он толще всех, он больше всех потеет;Промокла полосатая рубаха,И брюхо, выпирающее грозно,Колышется над пыльной мостовой.Его лицо багровое, как солнце,Расцвечено румянами духовки,И молодость древнейшая играетНа неумело выбритых щеках.Мой старый друг, мой неуклюжий Ламме,Ты так же толст и так же беззаботен,И тот же подбородок четвернойТвое лицо, как прежде, украшает.Мы переходим рыночную площадь,Мы огибаем рыбные ряды,Мы к погребу идем, где на дверяхОтбита надпись кистью и линейкой:«Пивная госзаводов Пищетрест».Так мы сидим над мраморным квадратом,Над пивом и над раками – и каждыйПунцовый рак, как рыцарь в красных латах,Как Дон-Кихот, бессилен и усат.Я говорю, я жалуюсь. А ЛаммеКачает головой, выламываетКлешни у рака, чмокает губами,Прихлебывает пиво и глядитВ окно, где проплывает по стеклуОдесское просоленное солнце,И ветер с моря подымает мусорИ столбики кружит по мостовой.Все выпито, все съедено. На блюдеЛежит опустошенная броняИ кардинальская тиара рака.И Ламме говорит: «Давно пораС тобой потолковать! Ты ослабел,И желчь твоя разлилась от безделья,И взгляд твой мрачен, и язык остер.Ты ищешь нас, – а мы везде и всюду,Нас множество, мы бродим по лесам,Мы направляем лошадь селянина,Мы раздуваем в кузницах горнило,Мы с школярами заодно зубрим.Нас много, мы раскиданы повсюду,И если не певцу, кому ж ещеРассказывать о радости минувшейИ к радости грядущей призывать?Пока плывет над этой мостовойТяжелое просоленное солнце,Пока вода прохладна по утрам,И кровь свежа, и птицы не умолкли, —Тиль Уленшпигель бродит по земле».

И вдруг за дверью раздается свистИ россыпь жаворонка полевого.И Ламме опрокидывает стол,Вытягивает шею – и протяжноВыкрикивает песню петуха.И дверь приотворяется слегка,Лицо выглядывает молодое,Покрытое веснушками, и губыВ улыбку раздвигаются, и насОглядывают с хитрою усмешкойЛукавые и ясные глаза.. . . .Я Тиля Уленшпигеля пою!

1923, 1928

Птицелов

Трудно дело птицелова:Заучи повадки птичьи,Помни время перелетов,Разным посвистом свисти.

Но, шатаясь по дорогам,Под заборами ночуя,Дидель весел, Дидель можетПесни петь и птиц ловить.

В бузине, сырой и круглой,Соловей ударил дудкой,На сосне звенят синицы,На березе зяблик бьет.

И вытаскивает ДидельИз котомки заповеднойТри манка – и каждой птицеПосвящает он манок.

Дунет он в манок бузинный,И звенит манок бузинный, —Из бузинного прикрытьяОтвечает соловей.

Дунет он в манок сосновый,И свистит манок сосновый, —На сосне в ответ синицыРассыпают бубенцы.

И вытаскивает ДидельИз котомки заповеднойСамый легкий, самый звонкийСвой березовый манок.

Он лады проверит нежно,Щель певучую продует, —Громким голосом березаПод дыханьем запоет.

И, заслышав этот голос,Голос дерева и птицы,На березе придорожнойЗяблик загремит в ответ.

За проселочной дорогой,Где затих тележный грохот,Над прудом, покрытым ряской,Дидель сети разложил.

И пред ним, зеленый снизу,Голубой и синий сверху,Мир встает огромной птицей,Свищет, щелкает, звенит.

Так идет веселый ДидельС палкой, птицей и котомкойЧерез Гарц, поросший лесом,Вдоль по рейнским берегам.

По Тюринии дубовой,По Саксонии сосновой,По Вестфалии бузинной,По Баварии хмельной.

Марта, Марта, надо ль плакать,Если Дидель ходит в поле,Если Дидель свищет птицамИ смеется невзначай?

1918, 1926

Папиросный коробок

Раскуренный дочиста коробок,Окурки под лампою шаткой…Он гость – я хозяин. Плывет в уголокСтуденая лодка-кроватка..

– Довольно! Пред нами другие пути,Другая повадка и хватка!.. —Но гость не встает. Он не хочет уйти;Он пальцами, чище слоновой кости,Терзает и вертит перчатку…

Столетняя палка застыла в углу,Столетний цилиндр вверх дном на полу,Вихры над веснушками взреяли…Из гроба, с обложки ли от папирос —Он в кресла влетел и к пружинам прирос,Перчатку терзая, – Рылеев…

– Ты наш навсегда! Мы повсюду с тобой,Взгляни!.. —И рукой на окно:ГолубойСад ерзал костями пустыми.

Сад в ночь подымал допотопный костяк,Вдыхая луну, от бронхита свистя,Шепча непонятное имя…

– Содружество наше навек заодно! —

Из пруда, прижатого к иве,Из круглой смородины лезет в окноПромокший Каховского кивер…

Поручик! Он рвет каблуками траву,Он бредит убийством и родиной;Приклеилась к рыжему рукавуЛягушечья лапка смородины…

Вы – тени от лампы!Вы – мокрая дрожьДеревьев под звездами робкими…Меня разговорами не проведешь,Портрет с папиросной коробки!..

Я выключил свет – и видения прочь!На стекла с предательской леньюВ гербах и султанах надвинулась ночь —Ночь Третьего отделенья…

Пять сосен тогда выступают вперед,Пять виселиц, скрытых вначале,И сизая плесень блестит и течетПо мокрой и мыльной мочале…

В калитку врывается ветер шальной,Отчаянный и бесприютный, —И ветви над крышей и надо мнойЗаносятся, как шпицрутены…

Крылатые ставни колотятся в дом,Скрежещут зубами шарниров.Как выкрик:– Четвертая рота, кругом! —Упрятанных в ночь командиров…И я пробегаю сквозь строй без конца —В поляны, в леса, в бездорожья……И каждая палка хочет мясца,И каждая палка пляшет по коже…

В ослиную шкуру стучит кантонист(Иль ставни хрипят в отдаленьи?)…А ночь за окном, как шпицрутенов свист,Как Третье отделенье,Как сосен качанье, как флюгера вой…И вдруг поворачивается ключ световой.

Безвредною синькой покрылось окно,Окурки под лампою шаткой.В пустой уголок, где от печки темно,Как лодка, вплывает кроватка…

И я подхожу к ней под гомон и лайСобак, зараженных бессонницей:– Вставай же, Всеволод, и всем володай,Вставай под осеннее солнце!Я знаю: ты с чистою кровью рожден,Ты встал на пороге веселых времен!Прими ж завещанье:Когда я уйдуОт песен, от ветра, от родины, —Ты начисто выруби сосны в саду,Ты выкорчуй куст смородины!..

Славяне