Ольга Ивановна - Николай Почивалин

- А какая у тебя мама? - допытываюсь я.

- Хорошая, - предельно точно и исчерпывающе отвечает Тома, выдвигая пальчиком из обертки серебряную пластинку.

Вскоре от плитки остается три полоски; поколебавшись, Тома аккуратно заворачивает их.

- Это маме и папе, - с сожалением, но твердо говорит она. Руки у нее перемазаны, от коричневых губ к подбородку протянулись смешные клоунские усики.

- Придет сейчас мама, а ты замарашка. Давай умей емся?

- Давай, - охотно соглашается Тома.

В кухне чуть повернуться, но мы довольно благополучно протискиваемся к медному сияющему рукомойнику, зажатому в простенке между русской печью и столиком для стряпни и посуды. Я ставлю Тому на табуретку; держа головенку над тазом, она послушно и доверчиво прижимается ко мне, от светлых волос исходит незабытый запах детской чистоты, тепла. Сорок лет - пора, когда собственные дети уже выросли, как-то незаметно отдалились, и пора, когда вот такое доверчивое прикосновение чужого ребенка вызывает вдруг снова острое желание понянчить маленького...

Тома с удовольствием вытирает полотенцем свою симпатичную порозовевшую мордочку, когда в комнате раздается встревоженный женский голос:

- Дочка, ты где? Почему дверь открыта?

Я выхожу из кухни, держа за руку подпрыгивающую Тому. Немолодая женщина в бордовом пальто с жидким цигейковым воротничком и в подшитых валенках отступает, в ее серых расширившихся глазах мелькает испуг, потом удивление, потом - растерянность; по каким-то одной ей ведомым признакам она сразу узнает меня.

- Вы? Как быстро! А я и не ждала, - чуть певуче и все еще растерянно говорит она.

Я пытаюсь извиниться за свое непредупрежденное появление, Ольга Ивановна, проворно раздеваясь, живо возражает:

- Да что вы! Хорошо, что приехали.

В темном платье, худенькая, она полна какой-то неуловимой грации; даже подшитые, тоже какие-то подростковые, по ноге, валенки выглядят на ней нарядно. По девичьей фигуре, по быстроте движений она кажется мне совсем молоденькой, и только разглядев ее лицо, с умными, поминутно меняющими выражение глазами, с морщинками, скользнувшими на вспыхнувшие с мороза щеки, понимаю, что лет ей столько же, а может быть и чуть побольше, чем мне. Привычно, чисто женским жестом поправив сложенные на затылке старомодным узлом волосы, Ольга Ивановна подхватывает принесшую ей комнатные туфли Тому, крепко прижимает к себе.

- Напугала ты меня, глупышка!

Сейчас, когда голова Томы прижата к голове Ольги Ивановны, особенно заметно, что от матери дочь унаследовала только тонкость черт - категория скорей условная, нежели материальная, зато все остальное в ней, броское и характерное, - белокурые волосы и синие глаза - от отца. Красивый, должно быть, человек.

- Назяблись в дороге? Вон какие холода завернули, - глядя счастливыми глазами, спрашивает Ольга Ивановна. - Сейчас я чай скипячу. А может, есть хотите? Нет, правда?

Несколько минут спустя в клетчатом фартучке Тома сидит за столом и ест манную кашу, отвечая мне дружелюбными гримасами; Ольга Ивановна, оглядев накрытый стол, садится напротив.

- Ну все, - удовлетворенно говорит она. Сейчас, вблизи, от нее слегка пахнет карболкой, йодоформом или чем-то еще, чем пахнут больничные коридоры и белые халаты.

Мы встречаемся взглядами - легкий, чуть певучий голос Ольги Ивановны мягко опадает.

- Спасибо вам, что приехали. Нет, нет, погодите - я объясню. Понимаете: живу все эти годы и все чувствую, что должна я о нем рассказать кому-то. Я ведь о нем все знаю, а больше никто. Один он был. Тетка у него была, так еще до него умерла. Вот и получается, что никто не знает. Кроме меня. Все эти годы и ждала чего-то. А тут прочитала и давай вам строчить. Как же, думаю, так, что человек никому не нужен? Не может так быть...

Я трогаю ладонями горячие бока стакана, медлю и прямо спрашиваю:

- Ольга Ивановна, а почему вы думаете, что это тот Опарин? Совпадение имени и фамилии еще ничего не значит. В войну всякое бывало.

- Да что вы! - Серые, с упреком глянувшие на меня глаза полнятся изумлением. Словно защищаясь, Ольга Ивановна прижимает к груди тонкие, с коротко обрезанными ногтями руки. - Что вы, что вы! Он.

Она срывается с места - в спальне хлопает поспешно выдвинутый ящик комода. "Фотография", - догадываюсь я.

- Вот.

Ольга Ивановна держит плоский черный бумажник из искусственной кожи, по виду в нем ничего нет. Укоризнепно взглянув, она вынимает из него сложенную вдвое газетную вырезку, молча протягивает мне.

Плохая, прожелтевшая от времени бумага на сгибе совсем стерлась, зато крупный хоть и выцветший заголовок читается отчетливо: "Роту ведет комсомолец Опарин". Обычная, наспех написанная заметка, рассказывающая о том, как старший сержант Опарин заменил убитого командира и повел роту в атаку. Таких заметок во фронтовых газетах печаталось в те годы тысячи. Мне, бывшему армейскому газетчику, старая пожелтевшая вырезка говорит, конечно, о многом, но не о самом главном.

Не названо даже имя этого старшего сержанта Опарина, славного, должно быть, парня.

- И вот еще, - негромко говорит Ольга Ивановна, подавая вторую такую же вырезку.

Какие-то стихи.

Безучастно читаю ничего не говорящее название - "Ровесникам", машинально пробегаю взглядом первую строчку, поспешно смотрю вниз, где стоит... моя подпись. Боже, сколько же разного напоминают мне эти кси рявые строчки, написанные тоскливой морозной ночью под Богородицком и потом напечатанные в такой же военной газете!

Когда огневая гроза отбушует,

Утихнет последний бой,

Мы снова, друзья, на поверку большую

Съедемся в город родной.

Наверно, меж нами кого-то не будет,

Мы скажем о них, друзья:

- Хорошие парни, хорошие люди,

Их позабыть нельзя...

Хоть все тополя в цвету,

Мы соберемся у старой школы,

Где раньше играли в лапту...

- Он сам мне сказывал: дружок, мол, написал. В одном классе учились, мягко говорит Ольга Ивановна. - Орден и медаль еще после него оставались, так их сдали куда-то...

- Мам, - покончив с кашей и требуя внимания, напоминает о себе Тома, а это тебе.

Взглянув на остатки шоколада и поняв, в чем дело, Ольга Ивановна ласково касается светлых волос дочери.

- Спасибо, лапушка. Ты сама ешь. Л еще лучше - после того, как поспишь. Хочешь немножко полежать?

- Хочу.

- Вы уж поскучайте минутку, - извиняясь, просит Ольга Ивановна, поднимая Тому на руки.

Второй раз, более внимательно, перечитываю заметку о боевом подвиге комсомольца Опарина и понимаю, что это, конечно, о нашем Алексее. В этом и сомневаться нечего!

- Все, уснула моя пичуга, - выходя из спальни, кротко улыбается Ольга Ивановна. - Сейчас я, только приберу тут немного.

Сложив в пластмассовую вазочку не освоенные Томой "Ведмедики косолапые", она быстро взглядывает на меня, просто говорит:

- Спасибо вам за подарки. Не часто мы ее этим балуем.

Кажется, самое драгоценное качество этой похожей на подростка с немолодым лицом женщины - в подкупающей правдивости интонаций, жестов, взгляда ее немножко усталых и спокойных глаз.

- Дом ставили - повытягивалпсь, - негромко продолжает она. - Дочке старшей помогать надо - в Воронеже, в техникуме учится. Сейчас-то, правда, полегче стало. Стипендию прибавили, с долгами рассчитались, маленькая с нового года в детсад пойдет. Скорей бы уж... Дом-то, сказать, и подешевле стать мог. Другие шофера левачат, а я воспротивилась. Не хочу этого - хочу спать спокойно.

Закончив приборку, Ольга Ивановна присаживается:

на сухо вытертой клеенке - посередине - остается только черный плоский бумажник и две желтые вырезки.

- Расскажите, Ольга Ивановна, - прошу я.

- Да я и так все с мыслями собираюсь. Не знаю уж, и начать с чего...

Серые внимательные глаза ненадолго задерживаются на мне, точно спрашивая, и, светлея, смотрят уже куда-то мимо.

- Ладно, с этого и начну, как первый раз его увидала... У нас тут, как война-то от наших мест отошла, госпиталь развернули. В корпусах бывшей больницы - только-только перед самой войной достроили. В нем вот я и работала. Санцтаркой... Молоденькая, глупенькая, а тут - кровь, страдания. Или, хуже того, на носилках под простыней выносят... Иной раз подумаешь потруднее любой другой наша работа получается. Это ведь так говорят только - ко всему человек привыкает. Неправда это, еще какая неправда. Если у тебя внутри мохом не заросло, никогда к такому не привыкнешь. Всех жалеешь... Когда бывает и сейчас еще: наглядишься за дежурство, домой придешь, а в тебе дрожит все. Вот как человеку помочь хочется! А не всегда можешь...

Ольга Ивановна поднимает виноватые глаза, слабо улыбается.

- Опять я не про то. Не могу спокойно о человеческом горе думать. Оно, это горе-то, с Лешей меня ц познакомило.

Привезли его к нам сразу, как Воронеж освободили.

Многих там тогда положили. И у нас госпиталь забили сверху донизу, в коридорах койки стояли... Заступила я, помню, в ночную, старшая сестра и говорит: "Почаще в резервную заходи, новичок там трудный - после операции..." Была это у нас такая боковушка - по хозяйству.