Барон и рыбы - Петер Маргинтер

— Мило, не правда ли? — неожиданно обратился барон к Симону. — Белая сирень поздней осенью — очаровательный символ невинности. Другим цветам тоже не уцелеть, но этому прелестному кустику грозит, однако же, не только зима. Цена, должно быть, высока настолько, что я чувствую себя обязанным предупредить вас: корни грызет личинка! Melolontha imperfectus, омерзительная тварь. Судя по всему, сейчас отвратительный червяк спит, он предается — пардон! — пищеварению. У таких зверюг это дело долгое. Но потом, сударь, он опять возьмется за свое! Видите болезненные желтые пятна на листьях? Единственным плодом, что поспеет на вашем кустике, будет майский жук!

Симон удивленно поднял глаза. У него и в мыслях не было покупать прелестное, но определенно очень дорогое деревце, чей стройный стволик увенчивали в ореоле блестящих сердцевидных листьев семь благоуханных белых гроздий; будучи чиновником, он давно уже вынужден был привыкнуть к подобающей скромности в подобных вопросах. Барон же сделал шаг вперед и, нахмурив брови, уставился на горшок. Аристократические усы встали дыбом. Симон подыскивал слова благодарности, он считал ее уместной в любом случае. Тут его внезапно опередила продавщица. Маленькая, толстенькая и потная, она испытывала естественную неприязнь к высокому и холеному представителю противоположного пола. Зеленщица по рождению, она еще стерпела бы, обойдись этот тип с сиренью как с пучком вялого салата, но соболезнующего взгляда барона не могла перенести, он подействовал на нее, как красная тряпка на быка.

— Чего еще личинка? А ну-ка, сударь мой, заберите свои бредни назад!

Барон хранил спокойствие, как то и подобало при расстоянии, отделяющем отпрыска Кройц-Квергеймов от столь заурядного создания. Разумеется, он к ней обернулся, чуть заметно сморщив, однако, чрезвычайно породистый нос, отчего приподнялось на миллиметр пенсне в золотой оправе, и взгляд устремился поверх головы женщины. Это окончательно довело продавщицу до белого каления. Сравнение барона с личинкой, и притом отнюдь не в его пользу, было еще сущими пустяками: ее теоретические познания в зоологии были ровно такими же, как практические — в ботанике. Потоки слов, само собой, разбивались, как о скалу, о совершенно очевидное абсолютное бароново непонимание. Полчаса спустя, узнав его имя, Симон только подивился, как языкатая продавщица, обзывая барона, упустила из виду именно то единственное создание, которое по праву могло бы быть упомянуто в такой связи.

Все же для подобных эксцессов продавщица было оснащена недостаточно. Ее словарный запас истощился еще до наступления оргазма, пришлось повторяться, даже переводить дух и завершить затем тираду классическим, но малооригинальным предложением, последовав которому барон невольно причинил бы ей самой весьма большие неприятности. От ярости продавщица только и могла, что без толку размахивать руками, но тут полная дама принялась ее успокаивать. Она заметила, что нет никакого преступления в личинке майского жука, живущей без чьего-либо ведома в горшке с сиренью, всякому известно, что вредители эти пробираются украдкой; никто и не подозревает фирму, будто бы она коварно снабжает свои товары личинками и намеренно подсовывает безмятежным покупателям вредителей. Украдкой взглянув на Симона и удостоверившись, что тот миновал уже критический возраст, она даже намекнула, что гадость цветочному магазину могла подстроить испорченная молодежь.

— Вы же знаете: ни почтения, ни работы, которая учит хорошему. — Она успокаивающим жестом положила отсчитанную тем временем мелочь на резиновую тарелочку.

Но тут уж продавщице просто не стало никакого удержу. Она грубо выдрала кустик из горшка и, трясясь, выдавила:

— Ну где, где личинка, чучело вы гороховое?

Решив, что вопрос обращен к нему, барон поднял правую руку и кончиком указательного пальца выудил что-то из земли, из самой гущи корешков. Вот он, белесый обжора, вредный червяк! Свернувшись, глухой и слепой, утомившись от злодейских своих дел, он ярко белел на черном перегное. Приоткрыв рот, продавщица уставилась на него. Потом схватила злополучное создание, плюнула на него и с размаху швырнула прочь.

Барон завершил свою миссию. Он как раз следовал к дверям, когда личинка врезалась в баронский нос. Симон и полная дама равным образом поспешно ретировались.

Поднявшаяся суматоха и кошку согнала с места. Она собиралась выскользнуть в дверь вслед за Симоном, но не успела, укоризненно отпрянув, чтобы ей не прищемило усы дверью, обитой по краям тонкой резиной. Потом обнаружила личинку, лежавшую на грязных плитках пола и беспомощно шевелившую коротенькими лапками. Любопытно ее обнюхав, кошка, играя, поддала личинку лапой, потом сообразила, что эта штука съедобная, позабыла о бегстве, легла и с одобрительным хрумканьем слопала причину предстоящих куда более серьезных событий.

Продавщица нырнула в так называемое «бюро», комнатушку, битком набитую лыком, булавками и шелковистой бумагой, где она обычно прислушивалась к звяканью колокольчика на дверях магазина. По-прежнему дрожа от злости и негодования, она вытащила из стенного шкафа пузатую зеленую бутылку, глотнула огненной «Охотничьей услады» и болезненно сморщилась. Вскоре, однако, в желудке у нее уютно потеплело, а на лице появилась кислая улыбка. Ну уж и задала она этому чучелу! Продавщица гордо рыгнула, не прикрывая рта рукой.

На улице барон остановился в нескольких метрах от магазина, поджидая Симона. Коротко попрощавшись, мимо проследовала вперевалку полная дама. Она не желала иметь никакого касательства к скандалу, а прежде всего — оказаться свидетельницей на процессе об оскорблении чести и достоинства, которого теперь не миновать; судья обменяется тонкими улыбками с адвокатами обеих сторон, когда, оглашая дело, зачтут: «… и затем ответчица назвала свидетельницу Н. чучелом гороховым…»

Симон, напротив, нашел в себе мужество признать:

— Искренне сожалею, что вызвал эту лавину. Собственно, мне и нужно было только немного проволоки, которой укрепляют цветы, чтобы починить портфель. Прошу прощения!

Барон снял пенсне и провел тыльной стороной руки по носу и усам. Затем вновь надел пенсне, внимательно поглядел на Симона и наконец кивнул.

— Охотно извиняю вас. С удовольствием вижу и слышу, что судьба столкнула меня с человеком благородным или, по крайней мере, образованным. Нынче это не столь уж часто встречается и восполняет ущерб, причиненный — ну да! — причиненный досадным происшествием, доставившим мне, тем не менее, удовольствие. Так сосредоточенно стояли вы перед сиренью… Не дерзну утверждать, что не подобает вести себя подобным образом, но все же нельзя быть столь рассеянным, это легко может повлечь за собой обстоятельства куда более плачевные. Однако вы можете оказать мне небольшую услугу, если вам случайно в ту же сторону.

Молча поклонившись, Симон смирился с тем, что навязывал ему капризный случай.

— Речь вдет о хрупком предмете. Кстати говоря: Кройц-Квергейм.

— О, какая честь! — Симон снова поклонился. — Тем больше я сожалею о досадной прелюдии. Меня зовут Айбель, Симон Айбель.

— Как знать, встретились ли бы мы иначе. Очень приятно! Не родня ли вам д-р Август Айбель, миколог?{8}

— Мой батюшка.

— Примите мои поздравления. Достойный, ученейший человек. Я часто встречал его в Академии. Он все в прежней должности?

— Нет, тому три года, как подал по своей воле в отставку. Мои родители поселились близ Обервельца, вдали от мира, в тихой альпийской долине, открытой к югу и до чрезвычайности сырой: истинный рай для миколога.

***

Память столь высокородных господ с детства тренирована на длинных рядах предков, и хотя, как правило, перегружена равными себе по происхождению, но барон Кройц-Квергейм был не просто каким-то там бароном и мог позволить себе помнить и о лицах буржуазного происхождения. Он ясно видел невысокого худощавого Августа Айбеля, приветствующего баронессу Друзиллу с сыном, чахлым четырехлетним мальчуганом в матроске, у портала Музея Грибов, декорированного стилизованными гранитными веселками{9}, поддерживающими архитрав{10} с загадочным девизом V. I. Т. R. I. О. L.{11} Матушка барона, урожденная леди оф Айрэг энд Шэн из рода Маккилли, была невероятно рада найти столь далеко от родной Шотландии человека, способного, хоть и запинаясь, говорить с ней на языке шотландских горцев. Август Айбель выучил это наречие, готовясь к ботанической экспедиции, отложенной по финансовым соображениям на неопределенное время (барон и об этом помнил). Затем со скромным достоинством удачливого ученого миколог провел их по обширным залам. В витринах на подстилке из натурального мха, сухих листьев и еловых иголок были выставлены схожие с настоящими до неразличимости муляжи грибов из гипса и пластилина. Прозрачно-студенистые и наиболее филигранные виды даже заказали, не считаясь с расходами, на Мурано{12} из цветного стекла. Но маленького мальчика, осматривавшего за руку с мамой, болтающей с доцентом Айбелем на непонятном языке, в высшей степени поучительные даже для непосвященного, но — увы! — почти не посещаемые экспозиции, восхитили больше всего, разумеется, очаровательные садовые гномы, уступка вкусам широкой публики, оживлявшие строго научное в остальном собрание и вызывающе контрастировавшие с грибами. Айбель даже откупоривал то один, то другой хрустальный флакон и давал гостям понюхать его: благовонный аромат оливково-желтого слизневика, анисовый запах лугового шампиньона, резкий кошачий дух чесночника. Много лет спустя, когда даже миколога достигла слава барона как светоча ихтиологии{13}, он вновь посетил музей и его разносторонне образованного директора. Тамошних гномов недавно заново отлакировали, а ребенка, что играл среди них, барон принял за внука Августа Айбеля, ставшего тем временем надворным советником. Но наука — ревнивая возлюбленная. Часто предающийся ей женится очень поздно или вообще не женится. Айбель был старше барона лет так на двадцать, а шагающий рядом с ним молодой человек по годам мог быть скорее его сыном. Но у барона не было сына, жены — и то не было.