Аншлаг - Нелла Камышинская

Но если цельность означала твердую цель, то тогда это о ней.

Такая цель у нее была. Нет, отнюдь не сверкающие вершины! Хорошо бы, конечно, господи, кто же откажется, просто вершину она еще не выбрала, вообще она с миром еще не разобралась, это дело нелегкое, цель эта звучала весьма прозаически, правда, никто ее не искал и не выбирал, потому что она была тут, она лежала в ней самой, натура так была нацелена, и не звучала она вовсе, поскольку в словах никто не пытался ее выражать, она никого бы не разволновала, да и вряд ли сама Демич отдавала себе отчет в этом, она просто двигалась, двигалась каждый день в одном направлении: работать, работать в поте лица, не покладая рук, не разгибая спины. Как еще у нас говорят? Как вол, не зная ни сна, ни отдыха, не зная меры, больше, круче, больше, всегда. Вот такая натура, как это ни удивительно. Вот таким было тайное, вернее, глубинное ее устремление. Оно отразилось, конечно, на всем. Оно сказалось, пожалуй, даже и в таком пустяке, как походка. То есть речь идет не о жизненной поступи, а о походке как таковой. Но возникает вопрос: можно ли такую женщину любить? Этот вопрос ее волновал. Не часто, но иногда он ее все же, пугая, задевал своей тенью. Она сидела. Она смотрела растерянно перед собой. Ну, и еще — «истуканша»…

Но Вита Карпухина ее же любила?

Вита: такая большая и крепкая! С такими тонкими, как у ребенка, льняными, не вьющимися волосами…

У Виты Карпухиной было очень доброе сердце. И Валерия это знала.

Они расстались в троллейбусе. Валерия вышла.

Вокруг было белым-бело.

Еще из окна троллейбуса они увидели, как падает снег. Теперь она вышла. И обомлела: необычайный и непередаваемый вид. Мимо нее пробежали двое, смеясь. А снег все падал и падал. Первый снег пахнет так сильно, как свежая краска, как море, как свежий хлеб, как что-то очень сильное, думала Лера, Лерок, как называли ее дома и где сейчас, недовольно поглядывая на часы, дожидались ее мама и папа. И она пошла.

Пахнет, как правда. Резко, свежо. Когда-то она ехала днем в троллейбусе, а впереди сидела женщина в черном берете и с нею маленькая девочка. Годика три-четыре, не больше. Они говорили, и Лера услышала… Нет, это было не днем, это был очень светлый вечер, потому что уже стояла луна. Женщина показала девочке: «Посмотри, какая луна!». Девочка ей кивнула: «Да. Она как будто пушистая». Лера тогда удивилась. Девочка долго сидела молча. И вдруг сказала: «Мама, знаешь, на что похожи мысли? На слонов». — «Почему на слонов?» — «У слонов есть клыки? Мысли такие же сильные. И такие же белые». Лере это запомнилось. Тогда она, помнится, ахнула и, разумеется, тут же подумала: «Ну и детки пошли».

А сейчас? Снег пахнет, как правда, а на что похожи те звуки? Снег — это ладно… А на что похоже то, что случилось с нею сейчас?!

Вот что на нее обрушилось! Совершенно случайно, не придавая никакого значения, пожав плечом, она протянула руку и взяла два билета в филармонию, вчера, у встретившегося ей соседа, он не мог пойти, шел продавать, предложил, и Лера сказала: «Хорошо, давайте». Билеты были дешевые, но было прекрасно видно, балкон, первый ряд.

Там было очень удобно сидеть, можно было положить руки, локти, наклониться удобно, положить подбородок на руки. Можно было не слушать, а просто смотреть. Или же делать и то и другое — и слушать, и смотреть. Но музыка оказалась своенравной и очень властной: она не позволила отвлекаться. И она заговорила о том — с удивлением обнаружила Лера, — о чем никогда разговоров не было. Ни соглашаться, ни возражать не хотелось, да ей это было и не нужно, она желала говорить только одна! А тебе предлагалось только сидеть и мучиться.

Лера знала, что композитор жил в девятнадцатом веке, так, значит, это «та» жизнь? Но почему же тогда… Нет, очень быстро сообразила Лера, это вечная жизнь. И музыканты — она даже попыталась их сосчитать — каждый день бывают там? Репетируют, разбирают эту жизнь на отдельные элементы. И что же эти звуки делают с ними? Ничего? Не у кого было спросить. Она наклонилась к Вите: «Здорово. Да?» Вита, нахмурившись, ей кивнула. «Как называется это, ты не помнишь?» — «Нет. Нужно будет купить программку». Все это в голос, не шепотом, потому что иначе они друг друга не могли услышать. Сейчас, вспоминая со стыдом, как они много переговаривались, — но только вначале, в самом начале, и только в первом отделении, а во втором уже кончено, все, онемела, — она поняла сейчас, что это она просто цеплялась за Виту, а вообще нужно было Витке сказать: «Слушай, давай уйдем, неинтересно, зачем это нам!» — и уйти, почему она так не сделала, ведь в прошлом году, когда попали на какой-то квартет, ушли же, и тут, уже в самом начале, ни на кого не глядя, — подумаешь, погуляли бы, тоже мне деньги, ушли бы, ушли…

Потому что потом — и с этим как-то теперь придется справиться — произошло нежелательное.

Белый город приглашал гулять. Не идти домой, а гулять, бродить по улицам. Воздух стал нежен. На Валерии был пуховый платок, и она вдруг сняла его. Ей было жарко. И она повторяла все время: «Спокойно, Демич. Спокойно».

А произошло следующее.

Но сначала, сначала все было так подготовлено, так славно, и так разудало. Великолепно! Музыка ее напугала. И потащила куда-то! И — с концами… Так они говорили. Она распахнула какие-то дали: ни спросить, ни ответить, что за дали? Названия не было. И в эти дали устремилась какая-то сила. Она там, буйствуя, прожила целую жизнь. То молила о чем-то, падая ниц, то, вскочив, грозилась все, все сокрушить, то гордилась своим одиночеством, то молила нарушить его наконец-то. Что это было такое? О чем? И откуда взялись они, эти края? Где именно, где они были? И было видно: темнеет даль, глубоко, настойчиво… Странно: горели люстры. Для тех, кто устроился на балконе, люстры висели перед самыми глазами. Но не смогли помешать. Такая темная. И много полутонов, видеть их было вовсе невыносимо. А сила, ворвавшаяся и вопрошающая, неистово требовала у нее ответа. Но холодная даль была безответна, она звучала сама по себе.

Лера думала: когда это кончится?

Она беспокойно посматривала по сторонам: как остальные? Все как будто бы понимали, что делают. Она же страдальчески не понимала! И среди многого прочего (что было закрыто, что не давалось, что, пугая, мучая, никак не могло разрешиться и, видимо, в принципе было неразрешимым) она не могла понять, почему музыканты соглашаются так жить? И почему им не страшно? Либо привыкли, либо, скорее всего, относятся к музыке несерьезно? Это же не правда, а придумано. Искусство!

В антракте говорить не хотелось, ни о чем, абсолютно, простояли в фойе у стенки. Вита взглядывала на свою подругу и тоже, как и она, хмурилась и не смотрела на окружающих. Вид у обеих был, как у заговорщиков. Хотя еще никакого явного повода не было!

Во втором отделении музыканты снова вышли на сцену. Не глядя на публику, расселись. Дирижер поклонился. И тут легкой походкой вышел высокий молодой человек, он быстро пробрался между сидящими музыкантами, отвесил поклон и сел за рояль.

И когда из-под пальцев его родились первые звуки, Лере стало понятно, что сейчас произойдет. Он сейчас на себя возьмет этот тяжелый труд. Это он сейчас устремится в ту темную даль. Он все повторит, он окажется там, он будет там, в одиночестве, это он будет там вопрошать, тайно и тщетно надеясь, и, не находя ответа, он представит все, что нам надлежит услышать. И увидеть!

А зрелище было, действительно, прекрасным! На балконе перестало быть холодно. Зал стал горячим. Жарко горели люстры и, когда попадались случайно на глаза, бесшумно выстреливали розовыми и голубыми лучиками. Чернел рояль. И человек за роялем не смешивался с остальными. Наконец-то был виден прекрасный живой человек. Светлые пятна лица и рук приковывали взгляды. Публика сделалась очень нарядной. Почему этого раньше Лера не замечала? На верхушках колонн сверкала яркая позолота. А музыка временами становилась игривой и легкомысленной. Но все это было обманчиво! Ничего хорошего это ему не сулило! И совсем он не был молодым человеком. У него было усталое худое лицо. А волосы, как она теперь разглядела, были седыми, во всяком случае, серого цвета, а значит, сплошь пересыпанными сединой. А под конец уже, когда музыка стала и вовсе веселой и победной, его лицо исказилось, лицо покрывала нежная влажная бледность, и потому удивительно были видны все черты, прекрасно видны даже тем, кто смотрел с балкона. Все аплодировали. Он поклонился с улыбкой. Потом еще что-то сыграл «на бис». И больше уже ничего не играл.

Они не спешили. Ушли почти что последние.

Спустились вниз, на первый этаж, где фойе и гардероб…

Но, однако же, как называется то, что случилось с нею сегодня вечером, Валерия Демич и сейчас не могла понять.

Первым делом она решила, что пойдет на его сольный концерт, который должен был состояться через несколько дней, восемнадцатого декабря. Завтра она прямо к двенадцати часам благоразумно, прямо к открытию кассы, поспешит и купит себе билет. Благо завтра воскресный день (да и деньги, что там, ничтожные).