Кто откроет эту дверь? - Владимир Орестов

же! Пожалуйста, — добавляет она шёпотом.

Я молча скидываю с груди ком одежды.

Кеды выбивают ритм по ступеням.

Аня возвращается через неделю.

Врывается в квартиру в начале второго ночи, и я сразу же начинаю жалеть о том, что когда-то отдал ей комплект ключей.

Во-первых, в её руках топор, а, как известно, это не может значить ничего хорошего. Особенно в этом районе — между каналом Грибоедова и Мойкой.

Во-вторых, от неё сильно пахнет спиртным. Слишком сильно, учитывая её лилипутскую комплекцию.

— Ты её любишь? — кричит Аня и замахивается топором. Я делаю шаг назад, но даже не пытаюсь выхватить оружие из её рук.

Ведь оно нацелено не на меня.

БАМЦ! — лезвие врезается в дверь.

Я стою и наблюдаю — минут десять, не меньше — как Аня с неимоверной силой колотит тонкую деревянную дверь топором. На двери — ни следа. Наконец, Аня швыряет на пол топор и выбегает прочь, крикнув мне напоследок:

— Ненавижу тебя, карлик!

Я проглатываю оскорбления молча. Чем-чем, но меня этим не удивишь. Слово «карлик» я слышу с рождения.

Топот Аниных кед по лестнице. Хлопает дверь подъезда.

Я беру мокрую тряпку и направляюсь в комнату без окон. Всё равно я сегодня напьюсь — а так одним поводом меньше, одним поводом больше…

Ночью, на узкой и грязной кухне, под тяжёлой завесой табачных облаков, плавающих на высоте трёх с половиной метров среди потрескавшейся лепнины, меня накрывает отчаяние. Я беру было телефон, чтобы позвонить Ане, но, разумеется, не звоню.

Персонажи не звонят живым людям.

Они просто остаются на предписанном им месте.

Аня возвращается через неделю. Не одна. Перед собой она ведёт, чуть ли не насильно, какого-то сильно пьяного бюргера. В белёсых глазах видны ужас и обречённость.

— Покажи ему свои документы! — приказывает она жертве и добавляет: — Zeigen Sie Dokumente, Ritter!

Я морщусь от её немецкого и бегло пробегаю взглядом вручённую мне папочку. Только немец мог взять с собой в туристическую поездку родословную!

Скептически пожав плечами, я киваю на дверь:

— Прошу! Bitte!

Немец поворачивает ручку. Тянет на себя.

Аня не дышит. Я смотрю в сторону.

— От себя, — даю непрошенный совет и закрываю глаза.

Топот Аниных кед по лестнице. Пьяная поступь ботинок бюргера.

— Auf Wiedersehen! — кричу я, не открывая глаз.

Аня не сдаётся. Моя квартира начинает напоминать проходной двор.

Ролевики с деревянными мечами, реконструкторы с мечами железными, наш дворник Бахруз с потрёпанной метлой, некто в тёмных очках и с тремя охранниками — все эти люди топчутся у двери, дёргают за ручку, тянут, толкают и уходят в ночь.

Аня уходит вместе с ними.

Я беру мокрую тряпку и иду в комнату без окон. Хрусталь должен блестеть.

Однажды на лестнице раздаётся ржанье. Я некоторое время наблюдаю за попыткой какого-то юнца въехать ко мне в прихожую на белом коне, а потом ухожу в спальню и закрываю за собой дверь.

А ночью, с ножом в одной руке и полупустой бутылкой в другой, я захожу в комнату без окон.

Пришедшее несколько минут назад решение, кажется мне простым до ужаса.

Именно, что до ужаса.

Не за что ухватиться. Я вставляю нож в еле заметную щель, изо всех сил жму на рукоятку и тут же перехватываю крышку.

Грохот.

Я смотрю на неё.

Какая же она красивая! — мелькает в голове.

Я наклоняюсь над ней.

Как же красиво она смеялась, — вспоминаю я. — И пела. Как же вкусно она готовила!

И может быть, я всегда мог открыть эту дверь, не потому что кто-то должен был протирать хрусталь?

Наши губы разделяет не более сантиметра.

Но я не капельки её не люблю, — понимаю я и разгибаюсь.

Выйдя на кухню, я беру телефон и звоню. Но не Ане.

Он не нравится мне с первого взгляда. Даже прыщавый блондин в камзоле, взятом в аренду в ближайшем театре, приходивший на прошлой неделе, был симпатичнее, чем этот парень. Он пахнет потом и совсем чуть-чуть перегаром, на его ногтях чёрная кайма, спецовка в каких-то пятнах.

— Дверь. Заклинило, — жестом показываю я и на мгновение выхожу на кухню.

Я чувствую себя идиотом. Кретином.

А не надо было смеяться над Аней и белым конём!

В коридоре что-то хрустит и стучит, затем наступает тишина. Я выхожу обратно, собираясь извиниться перед вызванным по случайно выбранному телефону слесарем.

Парень собирает инструменты в сумку:

— Всё работает, — сообщает он мне. — Просто ручка тугая. Смажьте её.

Я открываю рот, затем закрываю. Затем открываю вновь.

— Вы её пытались открыть? — спрашиваю я. — Вы её до конца открыли?!

Парень недоумённо смотрит на меня и толкает дверь со всей силы.

Та распахивается, и он видит, что стоит в дальнем углу комнаты.

На лице — странная, неземная улыбка. Он входит внутрь.

Я отворачиваюсь и не дышу.

Я сижу на полу в комнате без окон и курю.

У меня никогда в жизни не было такой огромной хрустальной пепельницы.

В комнату заходит Аня, смотрит по сторонам, улыбается:

— Знаешь, а здесь можно устроить отличную гардеробную, — говорит она, и я чувствую, как улыбка сама собой появляется на моём лице.

КотоФей

1. В некотором царстве, некотором государстве…

Тут следует сразу же оговорить, что бюджет этой сказки был сильно ограничен с самого начала и поэтому царство-государство состояло из:

дворца (1 шт), домика в лесу (1 шт, модель 12-у "бабушкин", после незначительной доработки возможна трансформация в 18-св-5 "пряничный), леса (1 шт, смешанный), дороги (3 шт, одна закольцована, одна уходит в никуда), деревни (1 шт, стандартная модель)и пенопластовой модели кукурузника Ан-2.

Зачем в сказке был нужен кукурузник никто не знал, но отдавали его совсем задёшево, то есть бесплатно.

Но мы отвлеклись.

В некотором царстве, некотором государстве, в домике на краю леса (модель 12-у 'бабушкин') жила была Золушка.

Жила она плохо (сами-то попробуйте пожить в мире, состоящем из дворца, леса, деревни и трёх дорог, две из которых, к тому же, совершенно бессмысленны).

Мать её умерла много лет назад. Овдовев, её отец женился вновь. Вместе с мачехой в доме поселились и две ее дочки…. одна её дочка. На двух дочек не хватило бюджета. Тсс! На самом деле и на одну денег не дали. Она как бы была, но на деле её не было. Все просто знали, что она где-то рядом — "только что вышла".

И мачеха и её дочка были злые и вздорные.

Не удивительно. Опять же — сами-то