Фея Альп - Элизабет Вернер

Нордгейм равнодушно пожал плечами.

– Вероятно, по поводу назначения на участок старшего инженера, который пришелся не по вкусу этим господам. Они грозили поднять настоящий бунт из-за того, что им дали в начальники молодого человека. Да, ему всего двадцать семь лет, но у него больше ума, чем у всех у них вместе.

– Они утверждают, что это карьерист, для которого все средства хороши, лишь бы достигнуть высокого положения, – бесцеремонно сказал Тургау, – и что ты, как председатель правления, вовсе не должен вмешиваться, назначать служащих имеет право только главный инженер.

– Официально, конечно, так, и я редко пускаю в ход свое влияние, но когда я это делаю, то требую, чтобы мои желания принимались во внимание. Как бы то ни было, Эльмгорст – старший инженер и останется им. Те, кому это не по вкусу, могут уходить, я очень мало забочусь об их мнении.

Его слова дышали высокомерием человека, который привык требовать безусловной покорности своей воле без всяких рассуждений. Тургау не успел ответить, потому что в эту минуту дверь распахнулась, и в комнату ворвалось какое-то создание в мокрой одежде, с развевающимися волосами. Оно пролетело мимо Нордгейма и бурно бросилось к барону. За ним последовало второе, тоже мокрое, лохматое, и принялось прыгать вокруг хозяина дома с радостным лаем. Это шумное приветствие походило на нападение, но он и не думал защищаться от мокрых ласк, которыми оба его осыпали.

– Вот и я, папа! – звучал звонкий девичий голос. – Мокрая, как ундина! Всю грозу выдержала на Волькенштейне! Посмотри, в каком виде мы с Грейфом!

– Сейчас видно, что прямо с неба свалились! – со смехом сказал Тургау. – Но разве ты не видишь, Эрна, что у нас гость? Узнаешь?

Девушка выпустила отца из объятий. Она не заметила гостя, который при ее внезапном вторжении поднялся и отошел в сторону. Несколько секунд она колебалась, не узнавая его, потом, радостно крикнув: «Дядя Нордгейм!», быстро двинулась к нему. Но он поспешно вытянул руки вперед, защищаясь:

– Пожалуйста! Ведь при каждом движении с тебя буквально льет вода! Бога ради, отгони собаку! Вы, кажется, хотите дать мне вкусить здесь, в комнате, все прелести ливня!

Эрна со смехом схватила собаку за ошейник и оттащила ее назад. Грейф действительно выражал желание познакомиться с гостем поближе, что и показалось Нордгейму не особенно приятным. Впрочем, его хозяйка имела не лучший вид. Неуклюжие горные башмаки на маленьких ножках, очень короткое платье из бумажной материи и черная касторовая шляпа – все было пропитано водой. Однако это нисколько ее не беспокоило, она бросила шляпу на первый попавшийся стул и откинула назад мокрые волосы, с которых стекали капли воды.

Эрна очень мало походила на отца, от него она унаследовала только темно-голубые глаза и белокурые волосы. В остальном же не было ни малейшего сходства между исполинской фигурой Тургау, его лицом с добродушными, но довольно невыразительными чертами, и обликом этой шестнадцатилетней девушки, тоненькой и гибкой, бессознательно грациозной в каждом движении. Ее розовое личико блистало свежестью молодости. Черты его, еще по-детски неопределенные, нельзя было назвать красивыми, а маленький рот выражал ребяческое упрямство. Красивы были, в сущности, только глаза, синие, как горные озера. Ее волосы, растрепанные ветром и смоченные дождем, волной падали на плечи. Девушка имела далеко не салонный вид, она казалась олицетворением весенней бури.

– А ты боишься двух-трех капель дождя, дядя Нордгейм? – весело спросила она. Что ж ты делал бы, если бы попал под такой ливень, как мы? Впрочем, мне это было нипочем, но мой спутник…

– Ну, мне кажется, шкура Грейфа тоже не боится дождя, – перебил барон.

– Грейфа? Я оставила его в пастушьей хижине: ведь он не умеет лазать по горам, а за хижиной приходится карабкаться взапуски с козами. Я говорю о незнакомце, которого встретила по дороге. Он забрался слишком высоко и не мог найти дорогу назад в тумане, если бы я не проводила его, он и до сих пор сидел бы на Волькенштейне.

– Ох, уж эти мне горожане! – сказал Тургау с досадой. – Приедут с большими горными посохами, в новеньких с иголочки туристских костюмах и делают вид, будто наши Альпы для них – игрушка, а при первом же дожде забиваются в какую-нибудь трещину в скале и приобретают насморк. Что, очень трусил этот франтик, когда началась гроза?

– Нет, он не трусил, – ответила Эрна. – Он шел совершенно спокойно рядом со мной под дождем и молниями, и при спуске тоже держался храбро, хотя видно было, что он не привык к таким вещам. Но это отвратительный человек! Он смеялся, когда я ему рассказывала об альпийской фее, которая каждую зиму сбрасывает лавины в долину, а когда я рассердилась, покровительственно заметил: «Да, правда, ведь вы живете здесь в царстве суеверия, я совсем забыл об этом!» Как я хотела, чтобы фея Альп сию же минуту сбросила ему на голову лавину! Я так ему и заявила.

– Ты сказала это незнакомому господину, которого в первый раз видишь? – удивленно спросил Нордгейм.

– Конечно, сказала! Мы терпеть его не можем, не правда ли, Грейф? Ты заворчал на него, когда мы с ним подходили к хижине, и хорошо сделал, мой песик, очень хорошо. Однако я пойду, надену сухое платье, а то дядя Нордгейм, чего доброго, получит насморк от одной моей близости.

Девушка выбежала из комнаты так же стремительно, как и появилась. Грейф хотел последовать за ней, но дверь захлопнулась перед самым его носом, и он, отряхнувшись так, что брызги полетели во все стороны, улегся у ног хозяина.

Нордгейм демонстративно обмахнул платком свой черный сюртук, хотя по счастливой случайности на него не попало ни капли, и резко произнес:

– Не в обиду тебе будет сказано, Тургау, ты непростительно запустил воспитание дочери.

– Запустил? – переспросил Тургау, очевидно, крайне удивленный тем, что в его дочери находят что-то достойное порицания. – Чего же девочке не хватает?

– По-моему, всего, чего следует ожидать от баронессы фон Тургау. Что это за костюм, в котором она сейчас была здесь? И ты допускаешь, чтобы она часами бродила в горах и заводила знакомство с первым встречным туристом?

– Ба, ведь она еще ребенок!

– В шестнадцать-то лет? На свое несчастье, она слишком рано лишилась матери, ты положительно дал ей одичать. Конечно, если девочка растет в такой обстановке, без ученья, без воспитания…

– Извини, пожалуйста! Когда я переселился после смерти жены сюда, то привез с собой учителя, старика-магистра, который умер только этой весной; Эрна училась у него всевозможным вещам, а воспитывал ее я. Именно такой я и желал ее сделать, потому что нежных оранжерейных растений, как твоя Алиса, нам здесь, в горах, не нужно. Моя девочка здорова и телом, и духом; она выросла свободной, как птица, и должна остаться такой. Если ты называешь это одичанием – сделай одолжение, а мне моя Эрна нравится.