Вечера на хуторе близ Диканьки. Миргород. Петербургские повести - Николай Васильевич Гоголь

за дело. Рука Фомы Григорьевича, вместо того чтоб показать шиш, протянулась к книшу, и, как всегда водится, начали прихваливать мастерицу хозяйку. Еще был у нас один рассказчик; но тот (нечего бы к ночи и вспоминать о нем) такие выкапывал страшные истории, что волосы ходили по голове. Я нарочно и не помещал их сюда. Еще напугаешь добрых людей так, что пасичника, прости Господи, как черта все станут бояться. Пусть лучше, как доживу, если даст Бог, до нового году и выпущу другую книжку, тогда можно будет постращать выходцами с того света и дивами, какие творились в старину в православной стороне нашей. Меж ними, статься может, найдете побасенки самого пасичника, какие рассказывал он своим внукам. Лишь бы слушали да читали, а у меня, пожалуй, – лень только проклятая рыться, – наберется и на десять таких книжек.

Да, вот было и позабыл самое главное: как будете, господа, ехать ко мне, то прямехонько берите путь по столбовой дороге на Диканьку. Я нарочно и выставил ее на первом листке, чтобы скорее добрались до нашего хутора. Про Диканьку же, думаю, вы наслышались вдоволь. И то сказать, что там дом почище какого-нибудь пасичникова куреня. А про сад и говорить нечего: в Петербурге вашем, верно, не сыщете такого. Приехавши же в Диканьку, спросите только первого попавшегося навстречу мальчишку, пасущего в запачканной рубашке гусей: «А где живет пасичник Рудый Панько?» – «А вот там!» – скажет он, указавши пальцем, и, если хотите, доведет вас до самого хутора. Прошу, однако ж, не слишком закладывать назад руки и, как говорится, финтить, потому что дороги по хуторам нашим не так гладки, как перед вашими хоромами. Фома Григорьевич третьего году, приезжая из Диканьки, понаведался-таки в провал с новою таратайкою своею и гнедою кобылою, несмотря на то что сам правил и что сверх своих глаз надевал по временам еще покупные.

Зато уже как пожалуете в гости, то дынь подадим таких, какие вы отроду, может быть, не ели; а меду, и забожусь, лучшего не сыщете на хуторах. Представьте себе, что как внесешь сот – дух пойдет по всей комнате, вообразить нельзя какой: чист, как слеза или хрусталь дорогой, что бывает в серьгах. А какими пирогами накормит моя старуха! Что за пироги, если б вы только знали: сахар, совершенный сахар! А масло так вот и течет по губам, когда начнешь есть. Подумаешь, право: на что не мастерицы эти бабы! Пили ли вы когда-либо, господа, грушевый квас с терновыми ягодами или варенуху с изюмом и сливами? Или не случалось ли вам подчас есть путрю с молоком? Боже ты мой, каких на свете нет кушаньев! Станешь есть – объяденье, да и полно. Сладость неописанная! Прошлого года… Однако ж что я в самом деле разболтался?.. Приезжайте только, приезжайте поскорей; а накормим так, что будете рассказывать и встречному и поперечному.

Пасичник Рудый Панько

На всякий случай, чтобы не помянули меня недобрым словом, выписываю сюда, по азбучному порядку, те слова, которые в книжке этой не всякому понятны.

Бандýра – инструмент, род гитары.

Батóг – кнут.

Боля́чка – золотуха.

Бóндарь – бочарь.

Бýблик – круглый крендель, баранчик.

Буря́к – свекла.

Буханéц – небольшой хлеб.

Ви́нница – винокурня.

Галýшки – клёцки.

Голодрáбец – бедняк, бобыль.

Гопáк, гóрлица – малороссийские танцы.

Ди́вчина – девушка.

Дивчáта – девушки.

Дижá – кадка.

Дрибýшки – мелкие косы.

Домови́на – гроб.

Дýля – шиш.

Дукáт – род медали, носится на шее.

Знáхор – многознающий, ворожея.

Жи́нка – жена.

Жупáн – род кафтана.

Каганéц – род светильни.

Клéпки – выпуклые дощечки, из коих составлена бочка.

Книш – род печеного хлеба.

Кóбза – музыкальный инструмент.

Комóра – амбар.

Корáблик – головной убор.

Кунтýш – верхнее старинное платье.

Коровáй – свадебный хлеб.

Кýхоль – глиняная кружка.

Лы́сый ди́дько – домовой, демон.

Лю́лька – трубка.

Маки́тра – горшок, в котором трут мак.

Макогóн – пест для растирания мака.

Малахáй – плеть.

Ми́ска – деревянная тарелка.

Молоди́ца – замужняя женщина.

Нáймыт – нанятой работник.

Нáймычка – нанятая работница.

Оселéдец – длинный клок волос на голове, заматывающийся на ухо.

Очи́пок – род чепца.

Пампýшки – кушанье из теста.

Пáсичник – пчеловод.

Пáрубок – парень.

Плáхта – нижняя одежда женщин.

Пéкло – ад.

Перéкупка – торговка.

Переполóх – испуг.

Пéйсики – жидовские локоны.

Повéтка – сарай.

Полутабéнек – шелковая материя.

Пýтря – кушанье, род каши.

Рушни́к – утиральник.

Сви́тка – род полукафтанья.

Синдя́чки – узкие ленты.

Сластёны – пышки.

Свóлок – перекладина под потолком.

Сливя́нка – наливка из слив.

Смýшки – бараний мех.

Сóняшница – боль в животе.

Сопи́лка – род флейты.

Стусáн – кулак.

Стри́чки – ленты.

Тройчáтка – тройная плеть.

Хлóпец – парень.

Хýтор – небольшая деревушка.

Хýстка – платок носовой.

Цибýля – лук.

Чумаки́ – обозники, едущие в Крым за солью и рыбою.

Чупри́на, чуб – длинный клок волос на голове.

Ши́шка – небольшой хлеб, делаемый на свадьбах.

Юшка – соус, жижа.

Ятка – род палатки или шатра.

Сорочинская ярмарка

IМенi нудно в хатi жить.Ой, вези ж мене iз дому,Де багацько грому, грому,Де гопцюють все дiвки,Де гуляють парубки![1]Из старинной легенды

Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется, заснул, весь потонувши в неге, обнимая и сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих! На нем ни облака. В поле ни речи. Все как будто умерло; вверху только, в небесной глубине, дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на влюбленную землю, да изредка крик чайки или звонкий голос перепела отдается в степи. Лениво и бездумно, будто гуляющие без цели, стоят подоблачные дубы, и ослепительные удары солнечных лучей зажигают целые живописные массы листьев, накидывая на другие темную, как ночь, тень, по которой только при сильном ветре прыщет золото. Изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются над пестрыми огородами, осеняемыми статными подсолнечниками. Серые стога сена и золотые снопы хлеба станом располагаются в поле и кочуют по его неизмеримости. Нагнувшиеся от тяжести плодов широкие ветви черешен, слив, яблонь, груш; небо, его чистое зеркало – река в зеленых, гордо поднятых рамах… как полно сладострастия и неги малороссийское лето!

Такою роскошью блистал один из дней жаркого августа тысячу восемьсот… восемьсот… Да, лет тридцать будет назад тому, когда дорога, верст за десять до местечка Сорочинец, кипела народом, поспешавшим со всех окрестных и дальних хуторов на ярмарку. С утра еще тянулись нескончаемою вереницею чумаки с солью и рыбою. Горы горшков, закутанных в сено, медленно двигались, кажется скучая своим заключением и темнотою; местами только какая-нибудь расписанная ярко миска или макитра хвастливо выказывалась из высоко взгроможденного на возу плетня и привлекала умиленные взгляды поклонников роскоши. Много прохожих поглядывало с завистью на высокого гончара, владельца сих драгоценностей, который медленными шагами шел за своим товаром, заботливо окутывая глиняных своих щеголей