Воспоминания необразумившегося молодого человека - Фредерик Бегбедер

Если Марк и допускал, что жизнь может быть праздником, то никогда особо не верил в то, что праздник может стать достойным заполнением жизни. Как мы вскоре увидим, он ошибался лишь наполовину.

– Дерьмо собачье! (Здоровенная оплеуха по левой щеке.)

– Ты мне за это заплатишь! (Удар головой по носу.)

– МРРРААЗЬ! (Удар ногой по яйцам.)

– Сдохни! (Табуретом по зубам.)

– Убью, гнида! (Кофейником с кипятком в лицо.)

Мы с Жан-Жоржем часто не сходимся во мнениях.

Жан-Жорж мой лучший друг, если такие вообще существуют. Но он же мой злейший враг – одно другому не мешает. Он живет один в огромном частном особняке, в котором ему разрешил пожить его старый шотландский дядюшка. После многочисленных попыток покончить с собой, которые, как я подозреваю, невольно оказались несостоявшимися, Жан-Жорж решил избавиться от скуки по-другому. Вот так он и стал самым большим прожигателем жизни в Париже, завзятым выпивохой, отъявленным наркоманом, а главное – самым забавным парнем, какого я когда-либо встречал. Скажем прямо, у него есть свои недостатки и свои достоинства. Даже в самых банальных вещах всегда есть зерно истины.

Впервые я увидел Жан-Жоржа в «паровозике» из шестидесяти человек. Это было в «Опера-Комик» во время одной из тех благотворительных гала-вечеринок, когда народ за бешеные деньги обжирается в пользу обездоленных. (Впрочем, в этом нет ничего предосудительного: напротив, эта благотворительность обладает тем достоинством, что она не так лицемерна, как другие, и к тому же гораздо веселее.) Я заметил в этом хвосте какого-то чудака в длиннохвостом фраке, который подзадоривал гостей. Мало-помалу ему удалось втянуть их в кутерьму вокруг столов, ритмизованную звуками цыганского ансамбля. Он во все горло распевал «па-ро-во-зик» во главе длинной змеи, состоящей из хлопающих в ладоши людей, среди которых я заметил трех действующих министров, двух магнатов международных пресс-агентств и семь топ-моделей высочайшего полета. Я бросился им вслед. Народ визжал от смеха, вовсю проявлял великодушие, забрасывал вееры и шляпы на балконы. К сожалению, как и любое безумие, это продлилось недолго, и постепенно цепочка стала расползаться. Каждый вернулся на свое место, и через минуту Жан-Жорж остался один посреди фойе «Опера-Комик» петь и хлопать в ладоши. Любой другой – я, например,– немедленно бы убежал и спрятался где-нибудь за колонной, чтобы дать рассеяться смехотворному впечатлению. Но Жан-Жорж и не подумал убегать. Он забрался на стол и начал выступать перед собравшимися, попутно опрокидывая бокалы с шампанским, облобызав корсаж одной престарелой герцогини, перелетая со стола на стол, как демон. Наконец он приземлился обеими ногами прямо в мою тарелку. Рубашка моя оказалась заляпана соусом от гусиной печенки, и моя соседка больше не обменялась со мной ни единым словом. Вот так мы и познакомились, хотя это почти все, что я могу вспомнить о том вечере.

В дальнейшем я так и не привык до конца к выходкам этого субъекта. На самом деле в его особняке не было ничего особенно примечательного, если не считать того, что он несколько смахивал на испанский молодежный хостел: у Жан-Жоржа постоянно ночевали человек десять парней и девчонок, и я предпочитал не вникать, чем они там занимались. Этот дом по праву мог называться особняком, хотя «частный сквот» тоже звучало бы неплохо. Когда вы приходите к Жан-Жоржу, он встречает вас с неизменным радушием: если вам хочется пить, он принесет водички, если голодны – откроет холодильник, если у вас какие-то другие желания – он сделает все возможное, чтобы вы были довольны. О некоторых из вечеринок в его доме у меня навсегда останутся самые лучшие (и самые худшие) воспоминания, но мало-помалу я стал предпочитать общаться с Жан-Жоржем в других местах. У себя дома он никогда не был полностью естественен. А может, был естественен чересчур.

По ночам люди не потеют, они истекают потом. У них грязные руки, черные ногти, красные щеки, спущенные чулки, перекрученные галстуки. После часа, проведенного в ночном клубе, самую красивую девушку не отличишь от бармена. И как я мог так часто тусоваться?

Иногда вечером, вернувшись домой, я в шутку подсчитывал выпитое за ночь. Семь виски, бутылка бруйи, еще семь виски (из любви к симметрии), две стопки водки, полбутылки попперса и две таблетки аспирина – в целом, неплохо. К счастью, чтобы заснуть, у меня был Густав Малер.

Может показаться, что я ругаю те времена, но это не так. То были прекрасные минуты: жизнь казалась не такой тяжелой. Со стороны это невозможно понять.

Теперь я уже знаю, что мне никогда не совершить кругосветного путешествия, никогда не занять первого места в хитпараде Топ-50, никогда не стать Президентом Республики, никогда не покончить с собой, никогда не быть захваченным в заложники, никогда не подсесть на героин, никогда не стать дирижером оркестра, никогда не быть приговоренным к смертной казни. Теперь я уже знаю, что умру естественной смертью (пережрав гамбургеров).

Мы стали глумливыми паяцами в штанах. Именно Жан-Жорж нашел это выражение в какой-то из книг Джека Керуака. Оно нам подходило, несмотря на то что глумились мы не всегда будучи в штанах, а наше паясничанье не всегда бывало глумливым. Люди не могут без ярлыков, и этот был не хуже любого другого.

Чтобы привлечь внимание, мы собрали вокруг себя банду веселых прожигателей жизни, которые (без нашего ведома) присвоили наше название. Но может статься, что прославились мы случайно. Основным нашим занятием было веселье; в остальное время одни работали, большинство отсыпались, все набирались сил.

Регулярная практика загульных вечеринок привела нас к тому, чтобы выработать своеобразный профессионально-этический кодекс, заключавшийся в четырех золотых правилах. Во-первых, удавшийся праздник – это праздник импровизированный; во-вторых, непременно должна присутствовать атмосфера контраста; в-третьих, девушки – это два кормящих соска всей вечеринки; в-четвертых, у прожигателей жизни нет никаких правил. Последние две заповеди были изречены ПОСЛЕ ужина; этим объясняется их поэтичность.

Однажды вечером мы с Жан-Жоржем смотрели телевизор. Там была передача об алкоголизме. Какой-то писатель рассказывал о пагубных последствиях, которые он испытал в своей жизни из-за алкоголя: жена от него ушла, талант тоже куда-то улетучился.

– Тебе сколько льда в виски? – спросил меня Жан-Жорж.

По-моему, этот анекдот дает представление о том, насколько осмысленно глумливые паяцы готовились встретить свою судьбу.

В то время я еще не успел подсесть на наркотики. Я неумеренно потреблял все мыслимые и немыслимые коктейли, но ни разу так и не вкусил плодов искусственного рая. Этот недостаток происходил вовсе не от отсутствия любопытства: я пробовал курить травку, но непроизвольные приступы кашля сводили мои усилия на нет; что же касается различных порошков и пилюль, которыми обменивались мои друзья, то когда я видел это, у меня создавалось впечатление, будто я опять в школе, на уроке химии г-на Казобона (кстати, привет ему). Моя элитарность не выходила за рамки алкоголизма. В те времена кокаиновые дорожки еще не достигали моих бледных ноздрей, а единственные внутривенные уколы, которые я знал, имели целью уничтожение не окружающей действительности, а полиомиелита.

Глумливые паяцы были людьми богатыми, но щедрыми. Это был союз пьяных студентов, бородатых искусствоведов, сиротливых папенькиных сынков, американок, одной из которых довелось немало помотаться по миру, молодежи, охочей до экспериментов, стариков в поисках свежей крови, манекенов, ищущих свои витрины, туристов, случайно встреченных на Елисейских полях; там были пары влюбленные, пары разбитые, пары зарождающиеся, пары одинокие и пары спаренные. Глумливые паяцы были веселы до слез и злобно милы. Глумливые паяцы – это были мы, и лучше либо присоединяться к нам, либо идти своей дорогой.

С наступлением ночи глумливые паяцы выходили на улицу и встречались друг с другом в барах. Они заказывали вина, болтали с девушками, критиковали их женихов, громко ругались матом, заказывали пиво, ели бутерброды с печеночным паштетом, пили часами, потом выходили писать на улицу, произнося что-то вроде: «Что за дерьмо эта сучья говенная жизнь», или: «Девушки – плод наших фантазий, они, как ангел и, гуляют по радугам наших грез».

Далее их занятия были самыми разнообразными: либо это были вечеринки, либо ночные клубы,– но утро неизменно заставало каждого на своем посту: кого без сил лежащим в канаве, кого в роскошном номере отеля, кого в машине, кого в комиссариате полиции. В один прекрасный день они остепенятся, накупят себе антикварной мебели и воскресными вечерами будут ходить играть к друзьям в теннис. Но в те времена в распорядок дня это не входило.

А пока глумливые паяцы мечтали о жизни на залитых солнцем яхтах, где, развалившись в шезлонгах, они будут попивать клубничные дайкири в обществе молоденьких киноактрис. А кто-то рисовал себя в нью-йоркских трущобах суперпопулярным бездомным писателем, погрязающим в кокаиновых пати в Городе Алфавите. Мечтали о беззаботной жизни, когда не нужно идти на работу, не нужно возвращаться домой, не нужно смотреть телек. Мечтали о жизни буржуазных паразитов, шикарных террористов, пенсионеров. Они представляли себя Бони де Кастслланом в Розовом Дворце, Джоном Фанте в Пойнт Дыомс, Корто Мальтезе в апельсиновых садах Мескиты в Кордове, Патриком Модиано в «Отель дю Пале» в Биаррице, Джо Далессандро в «Фабрике», Алексисом де Реде в Феррьере, Четом Бейксром в Риме, Хельмутом Бергером на Сан-Бартельми, Антуаном Блонденом в Рубенсе, Чарльзом Хаасом в «Жокей Клаб», Аленом Пакади в Паласе, Морисом Роне в Люксембурге или Джо Рамоном в «C.B.G.B.».