Групповой портрет с дамой - Генрих Бёлль

К вопросу о курении можно сказать следующее: Лени курит с семнадцати лет, обычно восемь сигарет в день, не больше; чаще всего даже меньше; во время войны она на некоторое время бросила курить, дабы потихоньку совать сигареты человеку, которого любила (не мужу!); Лени принадлежит к числу людей, которые при случае охотно пропустят рюмочку вина и которые пьют не более полбутылки зараз; при соответствующей погоде она позволяет себе также выпить рюмку шнапса, а при соответствующем настроении и состоянии финансов – бокал шерри.

Прочие приметы: Лени имеет водительские права с 1939 года (получила их по специальному разрешению при обстоятельствах, о коих будет сообщено ниже), но уже с 1943 года не имеет машины. Она водила машину охотно, почти со страстью.

Лени все еще живет в том же доме, в котором она родилась. По не вполне ясному стечению обстоятельств, квартал, где находится дом, пощадили или скорее почти пощадили бомбы. Разрушено было всего 35% зданий, словом, судьба оказалась к дому милостивой. Не так давно с Лени случилось то, что сделало ее даже разговорчивой; при первой возможности она, не мешкая, сообщила о происшествии своей лучшей подруге и главной поверенной, которая является также главным источником информации авт. Утром Лени переходила через улицу, чтобы купить булочки и ее нога нащупала небольшую неровность на мостовой. Сорок лет назад, когда Лени прыгала с девочками, ее правая нога в последний раз наткнулась на эту самую крохотную выбоину в базальтовой брусчатке, существовавшей примерно с 1894 года, когда улицу замостили. Наверное, кусочек брусчатки отколол каменщик. Нога Лени сразу же передала информацию ее мозговому стволу, а тот воздействовал на все органы чувств и эмоциональные центры. И поскольку Лени чрезвычайно чувственная особа, которая переводит все, действительно все, в сферу эротики, то Лени, пережив восторг, печаль, тоску по прошлому и тотальное волнение, ощутила нечто такое, что на языке теологов – при том, что подразумевается совсем иное – носит название «абсолютного самозабвения», а на языке пошлых сексологов и сексо-теологических догматиков обозначается отвратительно укороченным термином «оргазм».

* * *

Прежде чем возникнет подозрение, что Лени живет в изоляции, надо перечислить всех тех лиц, которые являются ее друзьями: большинство из них прошли с ней огонь и воду, а двое даже огонь, воду и медные трубы.

Одиночество Лени объясняется всего лишь ее неразговорчивостью и замкнутостью; Лени можно было бы назвать даже молчаливой; она и впрямь очень редко «изливает душу» даже перед самыми своими давнишними подругами: Маргарет Шломер, урожд. Цейст, и Лоттой Хойзер, урожд. Бернтген, которые дружили с Лени, когда ей была совсем уж труба. Маргарет столько же лет, сколько Лени, и она так же, как и Лени, овдовела. Но‹ это уподобление могло бы быть неправильно понятым. Маргарет любила довольно много мужчин по причинам, которые будут названы ниже, но никогда не любила по расчету; впрочем, когда ей жилось совсем дерьмово, то брала гонорар. Впрочем, Маргарет можно лучше всего охарактеризовать, сообщив, что ее единственной связью по расчету была связь с человеком, за которого она вышла замуж в восемнадцать лет, именно тогда она сделала единственное б… заявление, – во всяком случае доказуемое – она сказала Лени: «Я подцепила богатого Кноппа, который во что бы то ни стало хочет на мне жениться».

В настоящее время Маргарет лежит в больнице, в изоляторе; она тяжело, вероятно, неизлечимо больна венерической болезнью; сама она говорит о себе, что находится «уже по ту сторону». Вся ее эндокринная система разрушена; с ней разрешают общаться только через стекло, и она благодарна за каждую пачку сигарет, за каждый глоток водки, благодарна даже если ей приносят самую маленькую бутылочку из всех, какие есть в продаже, с самой дешевой водкой. Эндокринная система Маргарет настолько разрушена, что она говорит: «не стоит удивляться, если вдруг из глаз у меня потекут не слезы, а моча». Она благодарна за любое обезболивающее средство, не отказалась бы даже от опиума, морфия или гашиша.

Больница находится за городом, «на природе» и построена в виде «бунгало». Чтобы получить доступ к Маргарет, авт. пришлось прибегнуть к различным, просто-таки сверхординарным ухищрениям: подкупу, мошенничеству, незаконному присвоению себе функции должностных лиц по совокупности (он выдавал себя за доцента, специалиста по социологии и психологии проституток!).

Предваряя дальнейшее описание Маргарет, следует отметить также, что «по сути» она гораздо менее чувственная, нежели Лени; Маргарет погубила не ее собственная жажда любовных ласк, а тот факт, что другие жаждали ее ласк и что по натуре своей она была способна щедро расточать их. Но об этом еще будет сказано ниже. Как бы то ни было: Лени страдает и Маргарет страдает.

* * *

Не страдает «по сути», а страдает лишь из-за страданий Лени, к которой она по-настоящему привязана, уже упомянутый ранее персонаж женского пола по имени Мария ван Доорн, семидесяти лет, в прошлом прислуга родителей Лени – Груйтенов; сейчас ван Доорн живет одна, в деревне; пенсия по инвалидности, собственный огород, несколько фруктовых деревьев и десяток кур, а также доля в каждых полсвиньи и полтеленке, которых она помогает откармливать, обеспечивают ей до некоторой степени спокойную старость.

Мария прошла с Лени только огонь и воду. Когда впереди замаячили медные трубы, у нее появились сомнения, но не морального порядка, что неопровержимо доказано, а, как ни странно, национального. Еще лет пятнадцать – двадцать назад у Марии, что называется, была «душа нараспашку», но за это время сей сильно переоцениваемый орган у нее как бы слегка «запахнулся», если вообще не исчез окончательно. Правда, нельзя сказать, что у Марии «душа в пятки ушла». Теперь ван Доорн возмущена тем, что делают с ее Лени, ведь она и впрямь хорошо знает Лени, во всяком случае куда лучше, чем знал человек, чью фамилию та носит; как-никак Мария ван Доорн проработала в доме Груйтенов с 1920 по 1960 год; Лени родилась при ней, на ее глазах прошла вся жизнь Лени, все ее перипетии. Не исключено, что Мария вернется к Лени, но пока она прилагает всю свою энергию (и весьма немалую) к тому, чтобы переманить Лени к себе в деревню. Она возмущена случившимся с Лени и тем, что ей угрожает, и готова даже поверить в небезызвестные зверства своих соотечественников в прошлом, которые до сих пор хоть и не отрицала вовсе, но сомневалась в их масштабах.

* * *

Особое место среди персонажей, снабжающих авт. информацией, занимает музыкальный критик доктор Гервег Ширтенштейн; сорок лет он живет в дальних комнатах квартиры, которая лет восемьдесят назад считалась невероятно шикарной, но уже после первой мировой войны утеряла свой блеск и была поделена пополам: часть квартиры Ширтенштейна в бельэтаже, выходящая окнами во двор, соприкасается с частью квартиры Лени, которая тоже выходит окнами во двор; благодаря этому Ширтенштейн мог в течение десятилетий систематически следить за упражнениями и успехами Лени в игре на рояле, а в дальнейшем и за ее мастерским исполнением некоторых музыкальных пьес; при этом он так и не узнал, что Лени – это Лени, хотя безусловно уже лет сорок встречается с ней на улице (вполне вероятно даже, что когда Лени еще прыгала через веревочку, он наблюдал за ней, так как живо интересуется детскими играми – его диссертация называлась «Музыка и детские игры».). А поскольку доктор Ширтенштейн неравнодушен к женским прелестям, он все прошедшие годы наверняка внимательно следил за Лени и, очевидно, время от времени одобрительно кивал головой; возможно, даже в голове у него мелькали грешные мысли, но при этом следует отметить, что он, как видно, никогда всерьез не помышлял о Лени, ибо по сравнению со всеми теми женщинами, с которыми Ширтенштейн был до сих пор близок, Лени «чуточку вульгарна». Впрочем, если бы он догадался, что эта Лени – та самая девица, которая долгое время играла довольно-таки беспомощно, а потом научилась прекрасно исполнять некоторые вещи – точнее, две вещи Шуберта для фортепиано, – исполнять так мастерски, что Ширтенштейну не надоедает слушать их все вновь и вновь уже много лет подряд, он бы, возможно, изменил свое мнение о Лени; а ведь строгий критик Ширтенштейн вгонял в дрожь даже такую виртуозку, как Моника Хаас[1], более того – его почитала такая виртуозка, как Моника Хаас.

Однако мы еще вернемся к Ширтенштейну, который, сам того не желая, вступит позже с Лени в любовные отношения, но не столько телепатического, сколько телечувственного свойства. Справедливости ради надо сказать, что он прошел бы с Лени и сквозь медные трубы, но такой возможности судьба ему не предоставила.

* * *

Восьмидесятипятилетний Отто Хойзер, главный бухгалтер, который вот уже двадцать лет как ушел на пенсию и живет в комфортабельном Доме для престарелых, совмещающем удобства первоклассной гостиницы с обслугой первоклассного санатория, мог бы рассказать нам очень много о родителях Лени, очень немного о внутренней жизни Лени и почти все о внешних обстоятельствах этой жизни. Он посещает Лени довольно регулярно, а иногда и она посещает его.