Палата №8 - Владимир Ноллетов

Стасов первым закончил есть.

– Добавки? – спросила Лена.

– Да, пожалуйста.

Больные могли получать добавку сколько хотели.

Питание в туберкулезном отделении было очень хорошим. Больные все не съедали, много оставалось. Но старшая медсестра сразу предупредила, что медперсонал еду больных уносить домой не должен. Могут возникнуть претензии с их стороны. Больных обильно поили молоком.

После завтрака нашлось, как всегда, много желающих отнести посуду на кухню. Идти туда надо было через всю территорию. Это была дополнительная прогулка.

– Пусть и Стасов отнесет, – посоветовала Лена. – Пускай осваивается.

Он все еще сидел, ссутулившись, за столом и сосредоточенно смотрел в пустую миску перед собой. Услышав свою фамилию, встрепенулся.

– Что я должен делать?

– Посуду на кухню помочь отнести. Если есть такое желание, конечно.

– Хорошо.

Стасов вскочил, засуетился. Через несколько секунд он держал в одной руке два чайника, а в другой стопку мисок, доходившую ему до подбородка. Это вызвало смех и протестующие возгласы.

– А нам ничего не оставишь? Не будь таким жадным.

– Тебе больше всех надо?

– Вот уж действительно: заставь дурака молиться – он лоб расшибет.

Больные оставили ему только один чайник. Кто-то понес кастрюлю, кто-то крышку от нее, кто-то три миски, кто-то половник.

– Опять лишние увязались, – ворчал санитар. Увидев двухметрового молдаванина Гицеску, несшего в пудовом кулаке четыре ложки, даже крякнул от возмущения. Спросил участливо: – Не надорвешься?

Процессия гуськом двинулась в сторону кухни. Санитар ее сопровождал.

Этот молдаванин тоже лежал в палате №8. Лена его побаивалась. Лица многих больных здесь неоспоримо свидетельствовали о психическом расстройстве. Но у него лицо было страшное, отталкивающее, с постоянной жутковатой ухмылкой. Под ним скрипели, гнулись половицы. На воле он работал в столовой. Там ему понравилась одна раздатчица. Она его ухаживания решительно отвергла. Однажды он встретил ее на улице. Она шла со своим кавалером. Молдаванин ударил его. Понарошку, как он говорил. От этого удара тот умер.

Через полчаса Лена крикнула из процедурного кабинета:

– Лекарства пить!

В коридоре выстроилась очередь. Стоя в дверном проеме, Лена брала с процедурного столика таблетки – от туберкулеза и психотропный препарат аминазин – и давала подходившему больному. Он запивал их молоком. Потом широко открывал рот. К приему таблеток от туберкулеза больные относились с пониманием, как к нужному, полезному делу, аминазин же считали вредным. Шли на всякие уловки, чтобы его не принимать. Самый простой способ был: не глотать пилюлю, а держать ее за щекой и потом выплюнуть. Но сестры проверяли, заставляли открывать рот (тяжелая для Лены обязанность). Поэтому существовал более изощренный способ. Таблетку они проглатывали, а затем в туалете вызывали у себя рвоту. Некоторые даже умели задерживать пилюлю в пищеводе.

Подошла очередь Стасова. Он взволнованно воскликнул:

– Можно, я лишь лекарство от туберкулеза приму? Другие лекарства мне не нужны. Я же вам говорю: я психически здоров.

– Надо принимать все, что предписано, – твердо сказала Лена.

– От аминазина память слабеет, – упорствовал Стасов. – А я пишу роман. Там сотни действующих лиц. Я все это должен помнить.

Много всяких доводов против приема психотропных лекарств приходилось ей выслушивать от больных, но такой она слышала впервые.

– На память аминазин не действует, – заверила Лена.

Рядом с ним стоял Лялич. Он слегка толкнул Стасова локтем в бок:

– Глотай, не бойся. – И многозначительно подмигнул.

– А то укол вколют, – добавил Пал Палыч. Для успокоения делали укол того же аминазина.

Стасов принял лекарства, запил, но рот не разевал. Неожиданно для себя самой Лена постеснялась приказать ему открыть рот.

– Следующий!

– А его почему не проверяете? – прогудел молдаванин.

– Не успел он еще вашим фокусам научиться, – нашлась Лена.

После обеда Стасов принял таблетки без возражений. Наверно, Лялич уже научил его всем хитростям. Превозмогая себя, Лена попросила его открыть рот, и он, тоже превозмогая себя, рот открыл.

Больных повели на послеобеденную прогулку. Гуляли они возле корпуса, в прогулочном дворике – длинной и узкой площадке, огороженной высокой металлической сеткой, с беседкой и скамейками.

– Обрати, Лена, внимание, как Стасов ходит, – заметил Самарин, врач лет сорока пяти, с умным и угрюмым лицом. Они стояли на крыльце. Сегодня от него, как это часто случалось, шел легкий запах перегара. – Пять шагов туда, пять – обратно. Ни больше, ни меньше. – Больные прогуливались по дворику неторопливой, расслабленной походкой, стараясь получить от прогулки побольше удовольствия. Кто-то сидел, развалясь. Почти все курили. В палатах курить не разрешалось. Обутов и Ваня Трофимов стояли, с папиросами во рту, и смотрели на небо, на причудливой формы кучевое облако, медленно плывущее на фоне неподвижных перистых облаков. Стасов же, глядя в землю, заложив руки за спину, стремительно шагал взад и вперед возле самой сетки. Он в самом деле делал лишь пять шагов и, словно упершись в невидимую стену, круто разворачивался и шел обратно. – Это, Лена, о чем говорит? Значит, пришлось ему посидеть – и немало – в камере. И в камере маленькой, судя по маршруту.

Возле Обутова остановилось несколько больных. Он что-то говорил своим глухим голосом. Стасов замедлил шаг, потом и вовсе остановился, словно прислушиваясь. Вдруг он повернулся к Обутову и заговорил громко и убежденно:

– А отсутствие свободы слова? Человек приходит в этот мир постигать истину. И он хочет делиться с другими своими поисками и открытиями. Это его святое право. Почему это запрещено? Почему, например, я не могу открыто сказать, в чем, на мой взгляд, учение Лассаля вернее учения Маркса?

– Свобода слова у нас есть, – сказал с желчной усмешкой Петр Кириллович, обращаясь к Лене. – Но лишь в одном месте – в психбольнице.

Обутов стал отвечать Стасову. Они его не могли расслышать.

– Суть вопроса не в том, что лучше – капитализм или социализм, а в том, – почти закричал Стасов, – что сам народ должен выбирать систему! Разные партии – капиталистические, социалистические, коммунистические – должны на равных условиях бороться за голоса избирателей. Если при таких условиях большинство выберет коммунистов – что ж, я готов буду признать такой выбор.

Самарин согласно кивал головой.

Прогулка закончилась.

В сестринской Лена стала смотреть записи в журнале наблюдения. «Войцеховский усиленно кашляет, – записала Ксюша. – У Стасова неровное поведение. То очень нервозный, возбужденный, ходит туда-сюда, то задумчивый, неподвижный. Сидоров и Арончиков опять подрались». Она прислушалась: кто-то ходил в коридоре. Она открыла дверь. И замерла. По коридору метался Стасов. Пять шагов в одну сторону, пять в другую. Иногда он размахивал руками, иногда что-то шептал. Глаза его горели. Вдруг он заметил Лену и остановился. Видимо, он сразу догадался по ее лицу, какое впечатление произвело его поведение. Стасов подскочил к ней.

– Я сочиняю. Я уже говорил, что пишу роман. Знаю, что вы должны отмечать в журнале странности в поведении пациентов. Пожалуйста, ничего не пишите. А то назначат мне успокоительные уколы. Они для здоровых людей вредны. А я здоровый человек. – Он говорил взволнованно и торопливо. – Тут ничего странного нет. Когда я творю, я переношусь в другой мир. Я вживаюсь в образы своих героев. Я возбужден в такое время: без возбуждения творчество невозможно. Точно так ходили, сочиняя, Пушкин, Достоевский… Это естественно для творческих людей…

Конец ознакомительного фрагмента.