Устрашители - Дональд Гамильтон

С минуту я обдумывал услышанное.

— Боюсь, не припоминаю ни аза. Хотя человеку, подстреленному во Вьетнаме, полагалось бы помнить об этом, как по-твоему?

Забавно. Я прекрасно знал о существовании страны, именуемой Вьетнамом, преспокойно указал бы ее на географической карте, сумел бы описать климат, назвать обе столицы. А себя во Вьетнаме даже отдаленно представить не мог. Но к подобным выкрутасам головного мозга следовало привыкать. Я пожал плечами:

— Попробуем другие ключики. Говоришь, зарабатываю фотографией? Пейзажными снимками, ежели не ошибаюсь?

— Преимущественно. Также великолепный анималист, прекрасно себя чувствуешь в лесу; знаешь звериные и птичьи повадки; очень терпелив и упорен. Однажды взял меня в поход и чуть не поколотил за неумение держаться тихо и незаметно. А я-то думала, сижу тише мышки, неподвижнее камня! У тебя уйма и прорва специального оборудования: телескопические объективы, дистанционно управляемые камеры, фоторужья... Да, еще пишешь рассказы рыболова-спортсмена, заметки о лесном хозяйстве, нефтяном промысле, добыче угля... Мы же и познакомились благодаря этому.

— Расскажи-ка сызнова.

— М-м-м... Хорошо. Хотя...

Китти проворно осеклась и возобновила повесть:

— Я служу в ванкуверском отделении лесопромышленной компании «Маласпина». Отвечаю... как, бишь, выражаются американцы? За общественные связи. Ты писал статью о канадских дровосеках и меня отрядили помогать.

— Именно?

— К примеру, я просила у компании геликоптер, если тебе требовалось добраться до места, недосягаемого для автомобилей; улаживала формальности, разговаривала с властями. И так далее, и тому подобное.

— Но в море я свалился на самолете, верно?

— Почти. На гидросамолете. А еще точнее, ты нанял «де хэвилэнд бивер». Их берут напрокат все, кому не лень. Пилота звали Вальтерс. Герберт Вальтерс. Ты с ним летал и прежде. Я уехала на восток, в Торонто, по вызову тамошней конторы. Даже не подозревала, что ты улетел, пока не вернулась и не обнаружила записку: «Позвоню в первом же аэропорту». Никто не позвонил... Потом тебя выловили чуть ли не в открытом море, у островов Королевы Шарлотты...

— Над чем же я собирался работать, не припоминаешь?

Китти помотала головой.

— Этого не знает никто, милый. По-видимому, цель путешествия изложили только Герберту Вальтер-су, уже в воздухе. Известно, правда, что ты любопытствовал насчет какого-то крохотного лесного озерка, лежащего в глубине страны. Почему рухнул возле берегов Британской Колумбии — Бог весть. От лесных территорий море отделяется сотней миль. Что на север, что на восток. Я скривился:

— Боюсь, ищейки министерства... как его?

— Министерство транспорта. МИТ, на местном жаргоне. Обязано расследовать все несчастные случаи с летательными аппаратами — от самолета до воздушного шара.

— Да, конечно. Министерство транспорта. Кажется, ребятки остались недовольны мною. Равно как и следователи в штатском из... этой... Канадской королевской конной полиции. Фу-у! КККП... Темноликий субъект присутствовал при первом допросе... виноват, опросе, — и старательно притворялся то ли шкафом, то ли комодом. Не шевельнулся, подлец. Наблюдал и безмолвствовал... Интересно, в чем же меня заподозрили? Убил пилота, изуродовал аэроплан, стукнул себя по башке тяжелым предметом и, моциона ради, поплавал в ледяной воде?

Китти рассмеялась.

— Надеюсь, немедленное тюремное заключение тебе не грозит. Просто кое-кто утверждает, что амнезия пришлась как нельзя кстати, а потому подозрительна.

Осеклась. Опомнилась.

— Ага, подозрительна, — отозвался я.

— Прости, не хотела... В любом случае, как говорят янки, мы здесь не выигрывали. Я потрепал ее по коленке.

— Не сдавайтесь, ваша неотразимость! Давайте выслушаем вдобавок свидетельства нелицеприятные, бескорыстные, отвлеченные... Как я, кстати, умудрился обзавестись канадской невестой? Учитывая собственное американское гражданство и постоянное место жительства в Сиэтле?

Китти улыбнулась.

— По свершении первых деловых встреч ты обнаруживал постоянную склонность шнырять через канадскую государственную границу трижды в месяц, мистер Мэдден. Разумеется: работа звала, чувство долга шевелилось, и так далее... Расстояние равняется, между прочим, жалким ста двадцати милям. Включая платные шоссе и тому подобную чушь.

— Сто двадцать миль — приличный отрезок, — рассудительно заметил я. — Наверное, в Америке было туго с девицами...

Китти быстро поглядела на меня, расхохоталась, умолкла. С минуту мы сосредоточенно созерцали друг друга. Затем девушка склонилась: поцеловать. Лобзание оказалось делом затейливым и нелегким, ибо приступили мы к нему в положении отнюдь не самом подходящем. Воздвигнувшись в состояние, близкое к сидячему, я исхитрился определить Китти поперек собственных коленок и совершить надлежащее губное касание. Удалось. Губы девушки оказались теплыми и послушными. Недавние целомудренные рассуждения полетели к чертям.

По крайности, к ним, к любезным, я и послал свои реплики, имевшие общность с предметами постельными. Заниматься надлежало не раздумьями, а исследованиями, касавшимися дамских округлостей, изгибов и всего прочего, прямо либо косвенно относившегося к делу.

— Поль, прекрати!

Я вздохнул, оставил в покое потревоженный язычок застежки-молнии, отпустил Китти. Оставалось утешаться тем, что, невзирая на погасшую память и приутихшие физиологические реакции, приличествовавшее воздействие вызывало приличествовавшие словеса — коль скоро то и другое можно было в данном разе именовать приличествовавшими. Приличными. Китти поспешно уселась и откинула длинные, каштановые, пушистые пряди со лба долой. Зарумянилась, уподобилась красавице-недотроге (ежели недотрогу можно уравнивать в правах с красавицей).

— Простите, сударыня, — изрек я натянуто. — Но, сдается, тут недавно звучали речи, прямо касавшиеся постелей, изнасилований, полузапретных удовольствий и подобной дребедени. Вероятно, я ослышался. Простите, сударыня, смиренно и клятвенно уверяю: непристойного умысла не было! Не хотел казаться назойливым, ваша светлость!

Китти раздраженно косилась в сторону.

— Не будь ослом! Я просто... Ведь выздоровления пока не заметно, правда? И защелка осталась нараспашку! Что, если войдет сестра милосердия?

— О, боги бессмертные! — изрек я. — Да неужто медицинская сестра способна получить образование и отправлять ежедневные обязанности, не заподозрив, когда и чего ради разнополые особи целуются? Не оскорбляйте врачебную профессию! Фидон!

— Просто... Просто я не люблю... приходить в полный беспорядок, если это... не вызвано истинной потребностью, милый! Понимаешь?

— Разумею.

Она поднялась, оглядела собственную беспорядочную персону, состроила гримаску. Подтянула святотатственно расстегнутую мною «змейку», поправила брюки, одернула джемпер.

— Я... Я вернусь. Непременно. Завтра... — сказала Китти и выпорхнула, подобрав по пути верхние одеяния.

Хмуро и огорченно созерцал я закрывавшуюся дверь. Я чувствовал себя просчитавшимся идиотом. Вдобавок, идиотом, не удовлетворившим естественных, простейших, отнюдь не позорных потребностей. Человек благородный сдержал бы, разумеется, звериные свои позывы, но я человеком благородным не числился. Я состоял пациентом, которому тщательно забинтовали черепную коробку, дабы остатки памяти не улетучились окончательно. Я означался в больничных реестрах как существо беспросветно убогое, пострадавшее умственно и физически, подлежащее всяческой заботе и уходу.

Тем не менее, остатки разумения встревожились.

Изумительная моя невеста заставила всех окружающих без исключения поверить, будто мы не раз и не два переносили и откладывали на грядущий неопределенный день давно обдуманную свадьбу. Кажется даже, не единожды репетировали оную. И все-таки девица вела себя возмутительным образом. Пускай память изменяла мне — и все же простейшая сообразительность подсказывала: двое существ, предположительно забавлявшихся друг с другом на протяжении долгих месяцев, не приходят в растерянность, пытаясь угнездиться перед нежным поцелуем...

Затрезвонил телефон.

Страждущий пациент едва не взвился от неожиданности, но потом резонно рассудил: Китти вызывает больничную палату, обуреваемая угрызениями постельной совести. Я облегченно вздохнул, поднял трубку.

И услыхал мужской голос.

— Хелм? — осведомился голос. Я не мог признать говорящего. Равно как и прозвучавшего слова.

— Хелм? — переспросил я. — Что такое Хелм?

— Это ты, — ехидно сказал голос. И линия смолкла.

Глава 2

Я медленно положил трубку. Немного посидел, пытаясь опять поставить на ноги маленький, безопасный, уютный, покачнувшийся мир. Больничное существование, в коем не было ничего из ряда вон выходящего — лежи и поправляйся, — устраивало донельзя. Пускай даже наличествовала амнезия. С амнезией можно сжиться. Рано или поздно память вернется. А не вернется — Аллах с нею, никто еще не умирал от потери памяти. Особо сожалеть о ней даже не следовало: подумаешь — бесценная биография! Всесветный фотограф, промышлявший ради блага паскудных журналов! Невовлеченный в бои наблюдатель вьетнамской эпопеи... Пускай истинный мой опыт и превосходил рассказы окружающих многажды — навряд ли в нем наличествовало что-либо, не подлежащее прочному забвению.