Пресс-папье - Стивен Фрай

Последнюю часть «Пресс-папье» образует полный текст моей пьесы «Латынь! или Табак и мальчики». Я включил в книгу и текст из программки, выпущенной к представлению этой пьесы в хэмпстедском театре «Нью-Энд». Мне кажется, именно «Латынь!» стала причиной, по которой я делаю сейчас то, что делаю. Я написал эту пьесу, когда учился на втором курсе Кембриджа. В результате увидевший ее на Эдинбургском фестивале Хью Лори попросил Эмму Томпсон, чтобы она познакомила нас, – Хью надеялся, что я смогу писать что-нибудь для ревю «Огни рампы». С того времени я, пусть и с перерывами, пишу с Хью вместе вот уж много лет – и надеюсь, что их будет впереди еще больше.

И потому я хотел бы поблагодарить его, Эмму Томпсон, Алана Корена, Макса Гастингса, Иана Гардхауса, Неда Шеррина, Линну Трасс, Ника Логана из «Арены», Эмму Соумз (quondam editrix[3]«Литературного обозрения») и покойного Марка Боксера. Спасибо также и Лайзе Глас из «Мандарин букс» – за ее терпение, и Джо Фостер – за помощь в поисках disjecta membra[4] столь многих лет. (Ну ты же не мог без этого, верно? Ты просто обязан был закончить паршивым латинским ярлычком. И чего ты надеялся добиться этой disjecta membra? Господи Исусе!)

Стивен Фрай,Норфолк, 1992

Часть первая

Радио

Дональд Трефузис

Это первое появление Трефузиса в программе «Незакрепленные концы». Как уже было сказано в предисловии, объяснялось оно тем, что правительство попросило ученых смотреть в течение года телевизор, а затем вынести вердикт относительно того, наносит или не наносит показываемое на экранах насилие вред обществу и в особенности, разумеется, столь дорогим нашей стране детям.

ГОЛОС. В прошлом году правительство обратилось к доктору Дональду Трефузису, старшему тьютору кембриджского колледжа Святого Матфея и профессору филологии Университета Карнеги, с просьбой просмотреть сколь возможно большую часть телевизионных программ Би-би-си, уделив особое внимание сценам насилия, способным дурно повлиять на наших детей или оказать на них какое-то иное воздействие. Сегодня он поведает нам о том, что ему удалось обнаружить.

Полученное мною задание – проинспектировать пропаганду насилия телевизионными программами Би-би-си – было, с одной стороны, пугающим для закоренелого поклонника радио вызовом, с другой – привлекательным для алчного исследователя и летописца современного общества поручением, а с третьей – лестным для человека, который… о боже, сторон становится слишком много, впрочем, неважно, довольно будет сказать, что я приступил к выполнению этой задачи с радостным, пусть и учащенно бившимся сердцем.

Мой предшественник на посту заведующего учрежденной в нашем университете еще королевой Анной кафедрой прикладной морали[5] всегда полагал, что телевидение, будучи, так сказать, этимологическим гибридом греческого «tele» и латинского «vision», является также и гибридом социальным, химерой, которая ждет, когда некий современный, препоясавшийся на борьбу со злом Беллерофонт оседлает Пегаса двадцатого столетия и умертвит ее, пока она еще не перемолола всю нашу культуру своей грязной, гниющей и гнилостной пастью и не набила оной алчную утробу свою.

Я же, будучи, по преимуществу, человеком из народа, человеком, чьи проворные юные пальцы так и тянутся к доверчивому, трепетному пульсу нашего времени, взгляды, толико невоздержанные, не разделяю. Для меня телевидение остается вызовом, надеждой, возможностью – или, если воспользоваться словами Т. Э. Хьюма,[6]«бетонным поносом взаимопроникновенных натуг». Вот в таком вот приподнятом состоянии духа и приступил я к исполнению долга, возложенного на меня правительством. Вообще-то, когда юный Питер, служащий ныне в Министерстве внутренних дел, обратился ко мне с этой просьбой в библиотеке для курящих клуба «Оксфорд и Кембридж», я вынужден был признаться ему, что, собственно говоря, никогда ни одной телевизионной передачи не видел. Все мы так заняты. Однако Питер, которого я, с гордостью должен признать это, готовил в 1947-м к экзамену для получения отличия по классическим языкам, держался того мнения, что решение этой проблемы требует свежих мозгов, – и именно поэтому я, сознавая свое неведение и ощущая блаженную радость неофита, и уселся перед моим новехоньким «Сони Тринитроном», дабы испробовать то, что предлагает нам наша вещательная корпорация.

Вряд ли стоит напоминать моей радиоаудитории, что слово «насилие», или «violence», происходит от латинского «vis» и его ближайших сородичей, означающих силу. Однако «насилие», каковое мне было поручено отслеживать, являло собой совершенно иной коленкор. Не буду более заставлять вас теряться в догадках и признаюсь сразу: то, что я увидел, потрясло меня до глубины моего естества, растревожило настолько, что я даже и описать это не в силах. Одна программа за другой демонстрировала попросту душераздирающее, потенциально губительное для неокрепшего, впечатлительного сознания юношества насилие.

Первая же программа, на которую я напоролся, именовалась «Шоу для тех, кто завтракает очень, очень поздно», и ведущим ее был – нет, переходить на личности и поносить оные в нынешние мои функции не входит, – ведущим ее была, скажем так, персона, которую я предпочел бы никогда больше не видеть ни в нашем, ни в любом другом из возможных миров. Эта программа подвергала насилию все каноны порядочности, благоприличия, кротости, воспитанности, вкуса, гуманности и достоинства, какие я во всю мою жизнь стремился поддерживать и распространять. Над всеми ними совершалось насилие столь варварское, столь гротескное, столь подлое, что я его даже и обрисовать не берусь. То была оргия вульгарности, низости и невежества, непристойная до того, что мне оставалось надеяться лишь на одно: больше я такого никогда не увижу. Юным умам внушалась мысль, что самореклама и неотесанное умение подать себя, точно некий товар, лицом – это прекрасно; что грубое, безграмотно вульгарное издевательство над достоинством женщины занятно, а тупоумное, топорное выставление напоказ своей якобы шутливости способно развлечь всех и каждого. Под девизом «Это всего лишь забавно» программа размахивала флагом постыдной и безысходной пошлости, повергавшей в тошноту само воображение. Если таково, подумал я, телевидение, тогда насилие, совершаемое над неокрепшими чувствами нашей молодежи, необходимо немедленно остановить, пока еще не слишком поздно. А по пятам за этой мерзостью последовала череда пустых и унизительных игровых программ: всю неделю меня насильственно забрасывали грязью. Одна из них, целиком сводившаяся к чтению выдержек из писем, каковые зрители имели глупость присылать на ее адрес, представляла собой такое насилие над грамотностью, присущей достойному населению нашей страны, над его разумом, владением правописанием, каллиграфией, над его проницательностью и скромностью, что я, просматривая эту программу, боялся лишиться чувств.

Впрочем, в сей навозной куче насилия, упадка и отчаяния все же отыскивались и проблескивали искупавшие многое подлинные жемчужины. И Америка, и наша страна создают, надо признать, немало программ, в которых актеры, переодетые полицейскими и преступниками, да и изображающие таковых, умело развлекают зрителей перестрелками и драками. По ходу этих приятно волнующих увеселений взрывается большое число автомобилей. Мне показалась особенно занимательной парочка, носящая имена Старски и Хатч, которая только и знает, что палить во все стороны и бить кому-нибудь морду. Эта на редкость веселая, придурковатая, целиком и полностью выдуманная возня представляется мне, как и всякий вымысел, безвредной, поучительной и чарующей. Я рекомендую показывать в дальнейшем только ее, ибо она делает все прочие драматические потуги решительно ненужными. Что же касается насилия, чудовищного насилия над нашей молодежью, которое я попытался вам описать, – что до него, то я не пожалею никаких сил, чтобы искоренить его, истребить, уничтожить, разрушить и помножить на ноль.

Доброго вам утра.

Розина, леди Сбрендинг

Это первый из трех монологов Розины, леди Сбрендинг, прозвучавших в программе «Незакрепленные концы». Представьте себе голос человека – женщины, – который произносит слова на вдохе.

ГОЛОС. Розина, леди Сбрендинг, обращается к нам из ее дома Истуолд-Хауз.

Я живу здесь совсем одна, этот дом назывался, когда я была девочкой, «Вдовым домом». Полагаю, в смысле формальном меня можно назвать вдовой, хотя мой сын, Руфус, он у нас четвертый граф, все еще не женат. Я люблю сельские просторы, в них так тихо, покойно. А здесь меня окружают фотографии из моей прошлой жизни. Вон тот снимок, на фортепьяно, на нем я танцую с Дэвидом, принцем Уэльским, – потом он стал королем Англии Эдуардом, а потом герцогом Виндзорским. Танцором Дэвид был очень плохим, он вечно наступал на ноги и, помню, однажды переломал все плюсневые кости одной моей очень близкой подруге, – осмотрительное лесбиянство было в то время в большой моде.