Нежность к ревущему зверю - А Бахвалов

При слабом свете приборных ламп вишневые чехлы сидений "Волги" кажутся черными. Тускло лоснится брошенная рядом на сиденье кожаная куртка. Под ней должны быть сигареты. Не глядя, Лютров нащупывает скользкую пачку, закуривает и приспускает окошко дверцы.

Дохнуло по-летнему теплой ночью, прелыми запахами леса. Осинник вот-вот обрядится в листву, зашумит, заговорит птичьими голосами, а давно ли сошел снег?..

Он еще белел в оврагах и на затененных скатах холмов, когда Лютров второй раз побывал на месте катастрофы "С-14" с номером "7" на фюзеляже. Машину так и называли "семеркой".

За все годы работы на фирме он не помнил катастрофы с таким исходом, хоть никогда за всю историю авиации не создавалось так много экспериментальных машин, как в это время, никогда столь многое не зависело от работы летчиков-испытателей.

Никто из экипажа не успел покинуть самолет, да и не мог. Погибли все четверо: Георгий Димов, сильный, стройный, как гимнаст; Саша Миронов, рыжеголовый, ото лба до плеч усеянный веснушками, не покидавшими его со школьных лет, как и незамутненная доверчивость к людям, отзывчивость на веселье; Сергей Санин, невозмутимо добродушный, с выразительной усмешкой большого подвижного рта, и Миша Терской, стеснительный юноша, красневший от анекдотов своего коллеги Кости Карауша, и даже - когда ему звонила мама, воспитанная и совсем еще молодая женщина... Летчики, штурман, радист.

Обходя по краю глубокую ямину, Лютров ступал по темным плешинам обгоревшей земли и живо вспоминал бесноватые лохмы огня, хлопающего на ветру рваными полотнищами: приглаженный метелью снег, усыпанный сажей в направлении ветра; стекающий в овраг керосин, слизавший сугробы с легкостью кипящей лавы, и в дыму над ним цепкие шлейфы пламени.

Все четверо. Так ему и сказали, когда он выбрался из кабины "С-04" и, как был, в высотном костюме, поднялся в диспетчерскую узнать, почему запретили вылет. Он глядел на лица ребят и чувствовал, как ощущение пустоты и нереальности обволакивает его сознание. Он не только не верил услышанному, но и не понимал, он оглох, как от собственной смерти... "Нет, там все не так, они не знают и говорят первое, что услышали... Сейчас сейчас все изменится, обернется по-другому, нужно только переждать, как это бывало в детском сне, и тогда все сгинет..."

Но это была явь. Та простота смерти, которая ввергает живых разом в опустошенность, где у же ничего нет - ни горя, ни мук, а только бессилие, слабость и глухая тоска...

Над аэродромом нависла давящая тишина, и в этой тишине торопливо, один за другим, стартовали вертолеты. Неуклюжее на вид вращение лопастей медлительных машин рождало мысли о предательской настороженности чрева механизмов к ошибкам людей.

Он не мог ждать, он должен был сам узнать, как и что там теперь, там, где горела "семерка"... Как будто узнать - значит найти выход, когда выхода нет.

И Лютров полетел к этим холмам, опоясанным сизой излучиной большой реки, глядел на черный дым с высоты двухсот метров и вспоминал утренние рукопожатия ребят, их недолгие сборы, сдержанную радость на лице Жоры Димова, впервые назначенного ведущим летчиком на опытную машину,

"Семерка" еще осенью была испытана на все строгие режимы. Сначала ее вел Долотов, потом Боровский. Ничто как будто не мешало отработанной методике испытаний. Рулежка, первый вылет, доводка двигателей, освоение специфики управления, аэродинамические испытания на устойчивость в различных полетных условиях, в том числе на предельно малых скоростях и максимально допустимых углах атаки к встречному полету - так называемые большие углы. Машина испытывалась при максимальном скоростном напоре на малых высотах и при максимальных скоростях на оптимальных высотах. Из нескольких опытных "С-14" "семерка" первой вышла за звук, первой прошла по мукам самолетных испытаний, проведенных Борисом Долотовым. На вопросы ребят о самолете немногословный Долотов отвечал: "Хорошая машина. Строгая". "Семерку" готовили к полетам целевого назначения. Димову осталось закончить отработку пусковых систем - сделать несколько полетов в зону с оранжевыми сигарами ракет на пилонах под крыльями, а затем отправляться в командировку.

Уцелевшая в бронированном контейнере магнитофонная нить с записью голоса штурмана и отмеченные самописцами перегрузки подсказали аварийной комиссии, что невероятное - просто, так непростительно просто, что недостойно значиться рядом с жизнью и смертью.

Но так казалось на земле... Когда машина с полетным весом более ста тонн принимается за дельфиньи пляски в воздухе, именуемые раскачкой, из кабины самолета, вошедшего в эти непокорные рукам летчика колебания, все выглядит иначе. Возникновение раскачки в так называемой зоне наибольших ошибок управления не только не было загадкой, но и предупреждалось установленными на "С-14" самодействующими механизмами - демпферами, автоматически парирующими самовозникающие изменения угла атаки. Но те же колебания летчик не в состоянии погасить своими руками, потому что слишком длинен по времени путь "человек - рули", потому что наиболее быстро и полноценно машина слушается их при главных, характерных для нее режимах полета... А демпфера, включаясь в работу всякий раз, когда штурвал замирал в руках Димова, еще более усугубляли положение... В других условиях все было бы иначе, но самолет не ходит за ручкой одинаково во всех полетных режимах, и зоной наибольших ошибок управления для "С-14" остаются взлетно-посадочные скорости, здесь машина особенно "строга"...

Они едва взлетели, магнитофон успел записать всего несколько фраз, продиктованных Саниным по обязанности штурмана:

- Скорость триста пятьдесят... Скорость четыреста... После недолгой паузы удивленный вопрос: - Куда ты тянешь?

Неясные щелчки, треск, судорожный вздох; как если бы человек хотел, но так и не смог ничего сказать. И опять голос Санина: - Жора, куда ты тянешь? Ему никто не ответил.

- Куда ты тянешь? - крикнул Сергей в последний раз и звонко выругался.

Магнитофонная нить не выдала больше ни звука. Острые всплески на ленте самописца легко расшифровали слова Санина: "семерка" развалилась в воздухе от перегрузок, превысивших предельные величины в несколько раз.

Все происшедшее от взлета до падения уложилось в считанные минуты и в представлении Лютрова выглядело так.

В трехстах метрах от земли, когда убрались закрылки и вслед за колесами шасси захлопнулись створки гондол, вертикальный порыв воздуха задирает самолет кверху - кабрирующий момент. Рефлекторным движением штурвал от себя - Димов привычно парирует нежелательное увеличение угла атаки, пытается вернуть машину к нормальному углу набора высоты. Летчика нервирует непослушание самолета, и он все дальше оттает штурвал. Но скорость мала, реакция "семерки" на отклонение рулей запаздывает, на мгновение кажется, что самолет не управляем. Но вот он поворачивается к земле, тревога отхлынула, чтобы тут же вернуться снова: линия горизонта пересекла стекла кабины и метнулась в небо! Теперь штурвал на себя, еще, еще!.. Но самолет несется вниз, как завороженный. И, кажется, проходит не пять, а тысяча секунд, пока руки переведут машину из пике в набор высоты, сопровождая переход угрожающими перегрузками... Вверх!.. Вниз!.. Вверх!.. И машина не выдерживает.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});