Глупый старик - Иван Александрович Мордвинкин

перекрестился с невнятной шепчущей молитовкой и снова со всем согласился:

— Да-да. Нет-нет. Не придумаем, — он разровнял распушенную бороду, явно запнувшись на поиске следующей реплики. — Сами-то что мы может? Любовь-то, она ж как цветок, отцвела красиво, да и завяла криво. Знать бы наперед, что она развеется по ветру, так и хранили б ее.

Никита растер ладонями сонное лицо, потянулся, раскинул согнутые руки, распрямляя затекшие плечи и сталкивая друг с другом лопатки на спине. Наконец, уселся ровней и выдохнул — как выбросил наболевшее вон.

— В каком смысле? — до него не сразу дошли слова собеседника. — Что вы имеете ввиду, когда говорите “по ветру”?

— Да нет, нет. Эт я так — для словца, — дал заднюю старик, напустив на себя смущенный вид. — Оно ж так выходит: любовь-то Божья, а сердце-то человечье. Вот оно-то и расточает. То рассердится, то осудит. Так и выветрит всю любовь. Эт завсегда так, со всяким случается. Да-а.

Никита взглянул на старика с уважением — была в его словах своя правда.

— А как вы? — заинтересовался он уже жизнью Федора Михеича. — Тоже разводились?

Старик, не ожидавший настолько личного вопроса, даже опешил, но быстро собрался:

— Мы-то? А как жешь? Мы-то с бабкой моей… Ой, бабка, — вспомнив о супруге он сложил руки замочком на животе и с едва уловимой улыбкой уставился под ноги притуманенным взглядом, какой бывает у задумавшегося или погрузившегося в воспоминания человека. Наконец, налюбовавшись памятными образами всласть, продолжил: — Разводились. Да-а. И много раз! До обеда разводимся, а пообедаем — и обратно сводимся. И так бывало, частенько мы, пока дети не пошли. Да. А потом некогда стало. Все, думаем, развестись бы, да когда ж тут. Да.

Солнце, наконец, прорвало линию горизонта, и небо просветлело, почти внезапно, вдруг натянулось чистой голубой паволокой, какою ему предстояло украшать весь этот день.

— Дотерпели… Вот и конец ночи, — блаженно вздохнул Федор Михеич, приметив начало дня. — Как мы с бабкой. Терпим, терпим. И так оно… Да.

Никита тоже вздохнул, но тягостно, от того, что натыкался в мыслях на противоречия.

— Если только терпением жить, так это не жена, а партнер какой-то, — заключил он вслух.

— Да! Да… Это не по-людски, — подтвердил старик. — Одним терпением — так эт мука какая-то. Без прощения-то и шагу не ступнуть. Да. Хошь терпеть — не серчай, а хошь любить — прощай. Да-а.

— Имеете ввиду прощать недостатки? Да нет у нее особых недостатков. По крайней мере таких, которые я бы назвал критичными, — попробовал Никита сделать вывод из стариковского сумбура, задумался и повел плечом: — Но, и тогда это будет не любовь. Приятельство, не более.

— Тут уж да. Не жена, а товарищ какой-то, — подтвердил старик, но пригнулся чуть вперед, взглянул в лицо юноши и прищурил с хитрецой один глаз. — Правда сказать, ежели жена как друг тебе, то поглядишь на нее — а она любой бабы лучше. Да. И любишь ее всякую, какая есть. Да. За такую-то все отдашь…

— И это любовь по-вашему? — удивился Никита. — Это результат преодолений, труд, можно сказать.

— Да. Да, трудно любить, — подтвердил старик, вернулся в привычное положение, откинувшись на спинку скамьи, и снова всмотрелся в неизменную даль. — Это не дар. Цветок отцветет, листья облетят. Да. А семечка останется. Ее-то и надо рОстить. Тут уж да-а.

Он кивнул несколько раз головой, задумался и в уголках его глаз задрожали морщинки, завсегда готовые улыбаться.

Где-то в глубинах монастырской крепости забил колокол, трезвоня не то к подъему, не то к трапезе. Федор Михеич медленно поднялся с лавки, еще разок взглянул вдаль, будто запоминая навсегда, и пошаркал обратно в монастырь, в свою сторожку.

Никита тоже поднялся, потянулся хорошенько, и пошел за стариком.

Федор Михеич, перед тем, как войти в дверь своей рабочей комнатки с лежаком, остановился, обернулся к Никите, взял его руками за обе руки, и заглядывая далеко в глаза, посоветовал напоследок:

— Вы старайтесь любить сразу, не ждите что само придет. Да. Не придет само-то. А вы прощайте ее запросто, уважайте и берегите ее, жену-то вашу. И семечка та прорастет. И будет уже крепкая, на всю жизнь вам обоим как дар Божий. Тут уж да. И простите глупого старика, эт я просто так, от глупости наболтал тут.

Никита не нашелся, что ответить, и Федор Михеич попрощался:

— Пойду уж домой, а то прибежит бабка-то. Эт по молодости мы глядели, того ли выбрали. А теперича боимся, как бы не остаться нам друг без друга. Так она и бежит сюда, ежели задержусь, боится, вдруг помер. Ой, бабка!

Никита недолго пробыл в монастыре, в тот же день вернувшись в город с дачниками на их пригородной электричке. Глядя на их грабли и мотыги, он вспоминал старика и его семечко, которое еще предстояло вырастить терпением, прощением и заботой. Зато в конце всех трудов и невзгод его ждал плод куда больший, чем то, что выращивают в дачных поселках. Потому как, большего и нет плода, чем любовь. Тут уж да-а!