Идеальная для колдуна (СИ) - Семенова Лика

Амели кивнула на горбуна:

— Он…

Эн пожала плечами:

— А может не он? Будто в городе один горбун. Ты же наверняка не знаешь.

— Знаю. Я его уже видела однажды на мосту Красавиц. Я этот нос ни с чем не перепутаю. Вот чудище…

Эн отошла подальше к стене:

— Ну и пусть себе идет, куда шел. Лишь бы нас не трогал. Тьфу на него!

Амели склонилась к самому уху подруги:

— Говорят, он и есть колдун. А вовсе никакой ни слуга.

Эн рассмеялась и покачала головой:

— Глупости. Бабка Белта говорит, что нет.

Амели отмахнулась и зашагала в сторону Хлебного рынка:

— Твоя бабка давно из ума выжила, вот и сочиняет невесть что. Ее послушать — так там полный замок демонов и прочей нечисти. А вдруг и нет ничего?

Эн выпучила глаза:

— Ее сын, между прочим, ему каждый месяц глину с Красного озера возит. По восемь бочек. И за ворота въезжал. И, уж, наверное, что видел — то и рассказал. Про демонов не знаю. Знаю только, что этот мерзкий горбун в услужении. Он эти проклятые бочки и принимает.

Амели пожала плечами:

— Зачем ему столько глины? Горшки что ли лепит?

— Кто его знает? Может и лепит.

Обе вдруг расхохотались, представив колдуна, которого никогда никто так и не видел, за таким странным занятием. Он непременно представлялся старым и уродливым, с ужасными скрюченными руками.

Амели отмахнулась:

— А ну его! У меня посерьезнее заботы. Я с утра расходную книгу чернилами залила — прибор на столе опрокинула. Хотела посмотреть, сколько мне денег в этот месяц отец положил. Каждый месяц все меньше и меньше, будто мне и не надо совсем.

Эн нахмурилась:

— Зачем?

— У Марты-буфетчицы завезли мускатный орех из Габарда и ваниль с Ваарских островов. Хотела попросить отложить для меня. Сама понимаешь…

Единственное, что могло по-настоящему увлечь Амели — это тесто. Она могла часами умирать от духоты в жаркой кухне у самой печи ради румяного пирога или маленьких пузатых заварных пирожных. То и дело чуть-чуть отодвигать заслонку и наблюдать в пышущую щель, как тесто поднимается и румянится в красных отсветах тлеющих углей. Печево не «доживало» и до вечера — редко не удавалось: лишь отец был недоволен — слишком затратно. Ел и бранился. Говорил, что больше ни лура на баловство не даст. Хоть и получалось лучше, чем у многих. И матушка признавала. Амели даже просила отца попробовать печь на продажу, но он решительно запретил: не к лицу дворянам заниматься торговлей, как бы тяжело не было. Тем более, выполнять работу обслуги. Кухарки! Ну-ну… дворянство лишь на бумажке, зато условности — во всей красе. Ну ладно… Амели всегда нравилось думать, что она не простолюдинка, в то время как Эн — всего лишь дочь галантерейщика. Приятное, но бесполезное превосходство. Теперь не светила ни ваарская ваниль, ни габардский мускат. Месячное довольство тоже не светило.

— И что теперь будет? — Эн нервно теребила пальцы. — Выпорет?

Амели сосредоточенно поджала губы:

— Пусть попробует. Я уже девица на выданье — пороть не пристало. Отец Олаф так и говорит. Разве что в чулане запрут. Пусть теперь сестры розог боятся.

— И не жалко тебе их?

Жалко, не жалко… Эн никогда не лупили — ее просто не за что. Послушная молчаливая тихоня. А если и случалось что — так Амели была виновата. Ее и секли за двоих. Отец сокрушался, что толку из дочери не выйдет, а мать и вовсе впадала в отчаяние, утверждая, что строптивая дочь — расплата за грехи.

Амели пожала плечами:

— Отец считает, что это необходимая воспитательная мера. Знаешь, что он как-то сказал?

— Что?

— Что когда у меня появится муж, он тоже будет иметь право поколачивать меня, если я в чем-то провинилась. Все намекает на мой характер. Называет несносной. Якобы это пользительно и богоугодно. И отец Олаф, знай, поддакивает! Ну-ну… Когда-то в детстве я подсмотрела, как матушка отцу в кухне медным черпаком аккурат по голове заехала. Они тогда о чем-то сильно ругались. Видно, тоже весьма пользительно было.

Эн серьезно покачала головой:

— Нельзя так. В тебе совсем почтения нет. Он твой отец. Он мужчина. Благодетель. Тут только виниться и терпеть.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Виниться — повинюсь, если есть за что. Но терпеть… Я вообще все в толк не возьму: с чего это вдруг решили, будто отцы и мужья всегда над нами главные?

Эн пожала плечами:

— Так уж повелось. Они умнее. Они сильнее. У них все права.

Последнее, увы, верно — ничего не поделаешь. И Конклав, и церковники — все на их стороне.

Когда неспешно вышли на Хлебную площадь, часы на башне смотрителя пробили пять. Эн попрощалась и заторопилась домой, к свадебным хлопотам. Амели еще долго расхаживала по улицам, делая вид, что куда-то спешит, потому что девице не престало слоняться одной без дела. Бродила, смотрела по сторонам. Все время чудилось, что в толпе вот-вот покажутся синие глаза. Ох, и глаза — внутри все перевернули. Даже при одной только мысли кровь расходилась, а тело наполнялось какой-то приятной ломотой. Вот бы такого мужа — задохнуться от счастья можно. Тут с одного только взгляда так полюбишь, что сердце остановится. Ведь можно помечтать? Узнать бы кто такой, где остановился. Хотя бы просто имя. У него должно быть прекрасное звучное имя, которое перекатывается на языке, как леденец. И хранить, как детский секрет. Девчонкой Амели часто делала секретики. Подбирала всякую ерунду, накрывала битым стеклышком и присыпала землей. Оставалось лишь протереть пальцем круглое окошечко и заглянуть.

А вдруг он женат? От этой мысли все радужные грезы померкли — грех мечтать о женатом мужчине. Но как не мечтать о таком? Никогда, никогда такого не было. Эн влюблялась чуть ли не каждый день, едва завидев смазливое лицо. Каждый день новая любовь и новые мечты. Амели лишь смеялась. А теперь сама себя не узнавала — впервые в жизни. Хотелось прыгать, смеяться, кружиться, но одновременно реветь. А он ведь даже слова не сказал. Да и, наверняка, даже не вспоминает о ней.

Глупые мысли вытеснили даже страх перед отцом. На залитой странице были все расчеты за последний месяц. Отец каждый раз что-то скрупулезно высчитывал, чтобы семья имела самое необходимое, собирал по крину, по мелкому медному луру. Подгонял так, чтобы и жене и дочерям выделить, пусть небольшую, но собственную сумму. Если и выпорет — поделом. Где заслужила — там заслужила.

Когда город стали накрывать теплые синие сумерки, оставаться на улице было попросту не безопасно. Добропорядочные горожане спешили разойтись по домам и закрыть ставни, оставляя Шалон бродягам из Веселого квартала. Тени удлинялись и чернели настолько быстро, что когда Амели добралась до Седьмой площади, над головой раскинулся усыпанный звездами синий полог ночи. Она помедлила у двери: лишь бы оказалось не заперто. Тогда, может, удастся проскочить в комнату незамеченной и соврать, что вернулась значительно раньше.

Амели толкнула тяжелую окованную дверь, та бесшумно поддалась на хорошо смазанных петлях, и проскользнула в прихожую. На крючке висел тусклый запаленный фонарь — увы, ее ждали. Но надежда проскочить незамеченной все еще оставалась. Амели заглянула в коридор, ведущий в кухню — темно, даже кухарка не скребется со своими котлами. Она подобрала суконную юбку, аккуратно ступая по предательской деревянной лестнице — та скрипела от самого легкого касания. Поднялась на второй этаж и замерла — в гостиной ярко горели свечи. Отец никогда не позволяет жечь свечи так расточительно. Что ж… здесь не проскочить. Попадет за все: и за расходную книгу, и за позднее возвращение, и еще за какие попутные грешки.

Амели вздохнула, собираясь с духом: за свои поступки надо отвечать. Она шагнула в гостиную и виновато опустила голову. Мать с отцом сидели рядом на обтянутой истертым гобеленом кушетке. Прямые, с бледными вытянутыми лицами. Все это было ненормально — они всегда демонстративно рассаживались по разным углам: мать неизменно считала, что отец ее не ценит, а отец исправно повторял, что мать его изводит. Идеальные семейные отношения. Теперь они будто перестали быть сами собой. Может, кто-то умер? Не приведи Создатель…