Сталевар - И. Давыдов

Сталевары, как могли, готовились к буйству шлака, подставляли под ложные пороги железные короба, но шлак быстро заполнял их и выплескивался через края.

Молодые сталевары охлаждали огненную массу водой, скалывали и убирали вручную. Это изматывало, отнимало все силы, а потом еще предстояло выпускать плавку.

Когда возвращался Николай домой — валился пластом, проваливался в черный, бездонный сон и еле-еле успевал прийти в себя до следующей смены. Даже в кино ходил с молодой женой Лидой только по выходным. В другие дни и желания не возникало.

— Неужели всегда у тебя будет такая работа? — с ужасом спрашивала Лида.

Она была студенткой, готовилась стать учительницей, знала, что можно отдавать работе целые дни, без остатка, но такого чисто физического изнеможения еще не представляла.

— Ничего, привыкну, — отвечал Николай. — Другие-то привыкают. А я ведь посильней других.

Всегда, когда бывало трудно, он уговаривал себя тем, что «посильней других». И, значит, должен, обязан выдержать то, что выдерживают и другие.

— А может, и придумают что-то с этой печкой, — добавлял он. — Может, и сами что-нибудь сообразим.

Постепенно он на самом деле начал привыкать. А вот с мартеном ничего не придумывалось.

— Занозистая нам попалась печка! — говорил Валентин Попов. — И не Знаешь, что с ней делать… Учиться надо, чтоб понять!

Коренастый, пружинистый, стремительный — казалось, уж такой-то должен переломить характер любой печи, подмять ее под себя. Плавки он выдавал отличные — точные по составу и быстрые. Тут печь ему уступала. А расплавленный шлак на рабочую площадку все равно выплевывала.

Много позже, когда оба — и Валентин и Николай — набрались знаний, опыта, когда Валентин окончил техникум, поняли оба, что был в этой печке, наскоро построенной в трудные военные годы, какой-то конструктивный просчет и потому не усмирять ее надо было, а реконструировать. Но еще намного раньше поняли это инженеры, о которых речь впереди.

А пока Валентин Попов учил Николая не уступать мартену, не идти у него на поводу.

— Бесхарактерный сталевар, — часто говорил Попов, — это не сталевар!

Позже, после армии, Николай Арзамасцев начал работать с мастером Алексеем Михайловичем Русиным, Герой Труда, делегат XXII съезда партии, Русин к тому времени уже имел за плечами 16-летний сталеварский опыт.

От Алексея Михайловича и услышал Арзамасцев еще две точные формулы, которые помогли ему сформировать свой собственный стиль.

— Настоящий сталевар, — говорил Русин, — ведет печь горячо.

— Настоящий сталевар, — добавлял Русин, — садит плавку быстро, энергично.

Садить плавку — это заваливать в мартен шихту. Чисто сталеварское выражение.

…Однажды мне довелось увидеть, как Николай Григорьевич Арзамасцев принял печь у сменщика, который уже начал завалку шихты. Все произошло стремительно, за какие-то три-четыре минуты. Арзамасцев буквально взлетел по железной лесенке на балкончик, протянувшийся вдоль мартеновского свода, высоко над разливочным отделением, и исчез за печью.

Я обогнул печь, вышел с другой стороны на рабочую площадку и увидел, что уже не одна, а две завалочные машины суют мульды с металлоломом в раскаленное чрево мартена. От второй, дальней машины отходил Арзамасцев. Только что, вот буквально перед его появлением, завалку шихты вела одна машина. Ему понадобилось меньше времени, чтоб осмотреть печь, договориться о второй машине и подвести ее к своему мартену, чем мне — чтоб обойти вокруг печи и осмыслить, что он сделал.

И показалось мне, что это в самом чистом виде тот энергичный стиль, который формировался под влиянием Русина и Попова.

Оно, впрочем, и не удивительно. Валентин Васильевич Попов сейчас не только парторг мартеновского цеха, но и начальник той смены, в которой работает Арзамасцев. А Алексей Михайлович Русин — уже 14 лет мастер этой смены.

5. «Родная мама не узнает!»

Сталеваром Николай Арзамасцев стал в марте 1958 года, а первое свое рационализаторское предложение внес он еще в конце 1957 года, когда был подручным.

В то время желоб, по которому выпускали из мартена в ковш жидкую сталь, был не съемный, как сейчас, а постоянный и очень длинный. Он нависал до середины ковша. После каждой плавки надо было вынимать из желоба полусгоревший огнеупор и футеровать — выкладывать — новым. А потом в спешном порядке просушивать эту футеровку по-старинному — дровами.

Дело было хлопотное, нудное, дрова приходилось искать по всему заводу. Все это входило в обязанности первого подручного. А у него и других обязанностей — невпроворот.

Однажды, бегая по заводу в поисках дров, весь в поту, Арзамасцев подумал: «А зачем вообще такой длинный желоб? Сталь ведь и сама по ковшу растечется…»

Он предложил укоротить желоб наполовину — меньше понадобится огнеупора, меньше работы футеровщикам, меньше дров для просушки…

— А ведь как просто! — сказал Олег Васильевич Танцырев, заместитель начальника цеха. — На удивление просто! Смотри-ка — женился, и сразу прорезалась творческая жилка!..

Арзамасцев улыбнулся: как раз незадолго до этого Танцырев давал ему трехдневный отпуск — на свадьбу.

Предложение приняли, желоба укоротили по всему цеху. Но главное было даже не в том, что легче стало работать, не в звании «рационализатор», которое прикладывали теперь к Арзамасцеву, а в том, что рухнуло у него представление о мартенах, как о чем-то неизменном, застывшем.

То есть знал он, конечно, еще с училища, что мартены с годами совершенствуются, улучшаются. Но все же свои мартены он поначалу воспринимал как неизменные. А тут вдруг понял, что они неизбежно будут меняться, вот прямо на его глазах и даже при его участии.

«Неужели и от «гребков» когда-нибудь избавимся?» — подумал он. «Гребки» — это было намного тяжелей, чем скалывать горячий шлак с рабочей площадки. На длинную тонкую жердь подручные насаживали половинку тяжелого круглого полена, и получался «гребок». Когда вытекала из мартена в ковш уже сваренная сталь, подручные поднимали заслонки, совали «гребки» в огненную печь и елозили поленьями по дну печи взад-вперед, выталкивая из нее задержавшийся расплавленный шлак.

«Гребки» быстро сгорали. В печь совали новые.

Это называлась «выкачивать шлак».

Тяжелей этой работы Арзамасцев ничего у мартенов не видел. Только как отделаться от нее, — не знал.

Не раз замечал он, как наблюдает за этой работой молодой заместитель начальника цеха. Страдальческая гримаса искажала мужественное лицо Танцырева, чем-то напоминавшее Арзамасцеву Маяковского. Такой же крупный, размашистый, нарочито грубоватый. Ничего Танцырев не говорил, ничего не обещал и уходил сразу же, как только обнаружит, что его заметили.

Арзамасцев знал, что в свое время был Олег Васильевич в цехе и помощником мастера, и мастером, и начальником смены. И, значит, насмотрелся на это каторжное выкачивание шлака!.. Чего еще смотреть?..

Не раз видел Арзамасцев в цехе и пожилого, неторопливого седого мужчину, который появлялся то на рабочих площадках мартенов, то на «канаве», то на шихтовом, дво-ре. Ходил, стоял, думал, явно что-то прикидывал. И явно был в цехе своим, все тут знал, хоть на заводе не работал. Лицо его чем-то напоминало лицо Танцырева. Такие же глубокие, темные глаза. Такой же энергичный, грубоватый подбородок. Даже наклон головы такой же. Только движения другие, медленные, неспешные — по возрасту… Ходил он обычно не один — то с начальником цеха, а то с директором завода Василием Григорьевичем Вершининым. И разговор у них, похоже, шел на равных. Порой даже спорили.

— Кого это директор водит? — поинтересовался однажды Арзамасцев у Русина.

— Проектировщик. Из Свердловска. Начальник сталеплавильного отдела в Гипромезе.

— На Танцырева похож.

— Отец!

— Чей отец?

— Нашего Танцырева, Говорят, он тоже в нашем цехе когда-то вкалывал. Еще до войны. И тогда еще перестроил первый мартен.

— А чего он тут сейчас ходит?

— Вроде бы реконструкцию затевают. Устарели наши печки.

— Я слышал о капитальном ремонте, — возразил Арзамасцев.

— А у нас не бывает капитального ремонта без реконструкции. Традиция завода! Если уж печки капитально отремонтируют — родная мама их не узнает! Будут стоять совсем новые и совсем другие…

6. Тагильский опыт

Василий Николаевич Танцырев говорит, что Северский — любимый его завод. Но не потому он стал любимым, что Василий Николаевич руководил северскими мартенами еще в конце тридцатых годов — он на многих уральских заводах работал. Северский стал любимым потому, что в своем теперешнем, реконструированном, виде он — родное детище ныне орденоносного Уралгипромеза, в котором Василий Николаевич тридцать пять лет руководил сталеплавильным отделом.