Вверх за тишиной (сборник рассказов) - Георгий Балл

— Какой же ты старик? Ты юноша. Я по глазам вижу. Мы правду говорим. Ты не виноват. Ну, давай руку.

Не понимая сам зачем, протянул руку. Такая в них сила.

— Вот эта линия — река широкая. А как ее зовут — сам помнишь. А тут узенькая, зовут Люлька.

— Нет такой реки, цыганка.

— Как же ты говоришь, нет… Люлька. И за этим холмиком — любовь. Ты ведь душою не забыл? Давай теперь денег побольше. Не жалей.

Я открыл бумажник. Она цепко ухватила почти все деньги и засмеялась:

— Что, вспомнил? Убивец, говно…

— Значит, что же было? — твердил я себе. — Что же тогда все-таки было?

В том дачном поселке, среди берез и сосен, наши юношеские души трясло нетерпением. Мы с утра торопливо глотали воздух того жаркого лета нашей вселенной. Мы были первыми людьми на земле, которым дарована жизнь. У нас даже не было имен, а только прозвища. Самым ловким из нас, конечно же, законно признавался Рыжий.

В центре вселенной существовали две девочки — Пшенка и Манка. Обе голубоглазые, беленькие. Манка — полная девочка, подружка, необходимая, конечно, для Пшенки, совершенной красавицы с длинной тяжелой косой. И что говорить — вся мальчишеская карусель вертелась вокруг Пшенки. Только вот еще чего — ближе всех Пшенка подпускала меня, а я старался показать, что мне почти безразлично. Несколько раз я торопливо целовал ее. И я теперь подозреваю — все, чтобы посмеяться над Рыжим.

— Рыжий, Рыжий, конопатый…

По высшему закону, его рука и ее рука — это не мой удел. Ночами он караулил Пшенку, замирал, когда смотрел на нее. И чем больше я понимал, что он один из нас, только он один любит, и он — законный, а я — чужой, тем больше я измывался над ним.

— Рыжий, Рыжий, конопатый…

Мы шли с ней рядом. И ничто не предвещало, что мир рухнет, исчезнет.

Он поджидал нас. В руке у него я увидел пистолет.

— Рыжий, у отца взял? — спросил я и засмеялся.

Отец его был крупный военный, который потом попал в немецкий плен, но погиб на Колыме.

Он молча направил пистолет на меня.

— Отойди, — тихо сказал Рыжий.

Я медлил. А Рыжий уже повернул на Пшенку. Мы были от него всего в двух шагах. Рыжий выстрелил. И когда Пшенка, даже не вскрикнув, упала, он выстрелил себе в голову.

Их хоронили в памятный день 22 июня. Собрался почти весь поселок: взрослые и дети. Повезли хоронить на Немецкое кладбище. Сколько цветов, сколько цветов… С этих двух смертей для меня началась война.

А потом вся жизнь. Мой движок еще стучит. Живых друзей теперь почти не осталось. Одно слово — старик. «Какой же ты старик, ты юноша, я по глазам вижу».

Я пошел не в церковь, а поехал на Немецкое кладбище. Зима была снежной, но день промозглый — всюду сугробы, ноги едва вытащишь.

Руками я разгреб снег с могилы родителей. И низко поклонился. От холода и колючего снега руки мои сделались мучительно красными, не мог уже шевелить пальцами.

Я пошел искать могилу Пшенки и Рыжего.

Но снег был глубок. Я понял, что могилы мне не найти. Тогда я подошел к стене кладбища. В стене углубления. Окошечки для урн и фотографий. Из каждого окошечка глядели фотографии, лица — старые и совсем молодые. Я останавливался, всматривался. Кого я хотел увидеть? Просто я знал, что те, на фотографии, были когда-то живы. Пройдя всю стену, почти до выхода из кладбища, я вспомнил безымянную речку, тишину теплого света…

— Рыжий, Пшенка, — прошептал я. — Неужели вы счастливее меня?

Я не помнил, как вышел на задворки новостроек к этой безымянной реке. Крест-накрест забито, кто я. А только холодное зимнее небо.

Внизу — производственный мусор, засыпанный снегом. Я посмотрел вверх, в колокольной белесости неба я ясно различил две кружащиеся багряные точки. Я слился с ними в сладостной свободе.

Время покинуло меня. Без исповеди моя душа оказалась в бесконечности, по ту сторону жизни.

— Рыжий, Пшенка, — прошептал я. — Неужели вы счастливее меня?

И уже не умом, а всем своим существом обрадовался, что мне довелось побывать душой по ту сторону жизни.

Урны

Холодок раннего майского утра. Я вышел из здания вокзала в Новосибирске. Что меня поразило — с двух сторон входа в вокзал две бетонных урны для мусора. Розовые. Похожи на огромные вазы.

Я внутри себя чувствовал их пудовость и размеры. Каждая почти с человеческий рост. В узкой своей части урны были сдавлены стальным хомутиком. От хомутика тянулась крупнокольцовая стальная цепь. Цепи смертельно заанкерены стальным крюком к стене вокзала, залиты бетоном.

Четыре часа утра. Я глядел на белесое небо, апрель еще недавно дышал оттуда. Я перевел взгляд на урны. Безлюдно. Вдалеке слышались гудки маневренного паровоза.

Из дверей вокзала вышли два восточных человека. В черных шапках-ушанках и в стеганых, вишневого света халатах. Их халаты напоминали о весне, даже близости лета.

Один был высок, а другой недомерок. Я сначала думал, что отец и сын. Но у маленького было морщинистое лицо старика. Они уселись, поджав под себя ноги, у стены вокзала, положив на колени цепь. Неторопливо вытащили стальные пилки. Там, где рука обхватывала ножовочное полотно пилки, оно было завернуто в тряпку. Как-то ладно ухватили цепи и начали пилить.

Я подходил то к одному, то к другому. Полотно пилок было тонкое, солью врезалось в стальной позвонок кольца.

Из-под халатов торчали черные шаровары. Ноги были обуты в калоши.

— Ты туркмен? — спросил я высокого.

Он не ответил.

Тогда я подошел к маленькому:

— Зачем здесь пилишь? Надо у самой урны. Хомутик там тонкий.

Туркмен не отвечал.

А пилка ходила в его руках: жик-жик-жик.

— Ну отпилишь, а дальше что?

— Барр… барр… — сказал маленький. Я сидел в камере с туркменом и немного понимал. — Иди, иди отсюда.

— С закладом попадетесь, — предупредил я.

Маленький смотрел мимо меня. И я тоже смотрел туда же, мимо.

Вся степь горела красными и желтыми тюльпанами, маками, сурепкой.

Время тянулось.

Я увидел, что к кустарникам гребенчука с розовыми цветочками, ближе к воде, шли с пастухом верблюды.

И, как песню, маленький запел, загибая пальцы, считая верблюдов:

— Бир, ики, уч, дерт, бяш…

Взял в другую руку пилку и продолжал, не забывая водить по кольцу:

— Алты, еды, секиз…

Вокзал ожил, загомонил. Люди выходили, не обращая внимания на туркменов. К первому пути подошел поезд. Народ с чемоданами, тюками потянуло к вокзалу.

А туркмены вместе со мной смотрели на красно-желтый ковер тюльпанов.

Я обо всем забыл. «Кто мне что должен — прощаю,» — думал я. Но потом завоняло гнилой картошкой, вокзалом, нарами, парашей.

Вдруг в глубине вокзала вспыхнул громкий девичий голос:

Люди рожь вывозитьЗачали девки родить,Коя двойни, коя тройни,Коя четверни.А Прасковья удалаСемерых вдруг родила.

И смех и притоптывания.

Туркмены почти одновременно кончили лапшить. Подергали цепь.

Сильнее и сильнее…

Урны закачались и вдруг медленно поднялись, поплыли в небо.

Туркмены смотрели им вслед. И маленький и большой вскочили, пытаясь ухватить стальные хвосты цепей. Но где там… И оба зарыдали, гладя руками лицо:

— О, мен самсык — я дурак.

— О, мен хайван — я осел.

Согнулись, будто тащили пудовые урны, захлопнулись дверями вокзала.

Поезд отошел. Перед вокзалом опять стало безлюдно.

А в белесом небе надо мной не очень и высоко кружились урны с обрывками цепей. Потом они разом перевернулись, на привокзальный асфальт посыпался мусор, окурки, куски газет, плевки.

И, облегченные, урны поднимались всё выше и выше, пока не слились с белесым потеплевшим небом.

Незаметно рядом со мной оказался мужик без шапки, в телогрейке, за спиной мешок.

Снял мешок, развязал веревочный узел и стал собирать газеты, окурки. И ко мне:

— Вишь, и торбочка сгодилась.

Из газетной бумаги быстро скрутил козью ножку, провел для прочности языком.

— Огонек е?

Я дал ему спички.

— Чего не собираешь? Ладно, я тебе оставлю.

Мы с ним сели на ступеньки у двери вокзала.

— Да, хорошо, — вздохнул мужик.

Лицо у него заросло густой седой бородой, а волосы без единой сединки вот что удивительно.

Он мне дал докурить. Дым приятно скреб мое выстуженное горло.

— Вот он издох, а мы всё на печном столбе стоим. Нет, из-за крутого берега нам еще долго выбираться.

Я докурил, обжигая губы, бросил.

— Ничего, как-нибудь.

Мы увидели, как прямо через пути к вокзалу шли цыгане — старые, молодые и совсем малые дети. В пестрых платьях женщины несли за спиной совсем маленьких. А чуть постарше — шли босые, перескакивая через рельсы. Играли.